Анна Исакова - Ах, эта черная луна! [Журнальный вариант]

— Тогда меня убьют его дружки, — мрачно сказала Любовь. — Я из-за этого и хочу избавиться от девственности. А забеременею, тем лучше. Тогда он отстанет. А так все спрашивает: «Ты ведь у нас еще целка?» И ухмыляется. Его это… как тебе сказать… заводит, что ли. Пересплю с Чоком, мне разрешат выйти за него замуж. Твоей Жанке разрешили. А ей было шестнадцать. И мне скоро шестнадцать.

— Не дай тебе Бог, как Жанке. Школу не закончила, а детей уже двое. И мужик вечно пьяный, и денег нет, и жизнь чернее ночи и вонючее отхожего места.

— Школу я кончу, и пить Чок не будет. Главное, отвязаться от Шурика. Понимаешь?

Они посидели, мрачно нахохлившись, потом разошлись.

Тем же вечером Любовь отправилась гулять с Чоком в парк.

— София решила меня извести, — сказала Любовь.

— Не выдумывай, — поморщился Чок.

— Правда, правда. Она сказала, что я сорняк, который надо выполоть.

— Кому она это сказала?

— Кажется, Адинке. А Адинка побежала к Гецу. А Гец — к папе.

— А ты опять подслушивала?

— Ну и что? Зато я знаю, что меня отсылают с Юцером в Палангу, а тебя увозят в Крым. Это чтобы София не побежала в школу и не затеяла скандал. За драку на пляже.

— Забудь. Я с ней поговорю. Она может устроить скандал, но она не злая. За меня и за Адинку может убить, это правда, но против нас никогда не пойдет.

— Она радовалась, когда мама уплыла.

— Неправда. Я сам видел, как она рыдала. Кричала что-то про Юцера. Будто он виноват.

— Теперь она привязалась к Юцеру. А папа говорит, что все произошло после того, как мама побывала у Софии.

— Кто их разберет? Что-то они не поделили, бриллиант какой-то. Я никуда с ними не поеду. Поеду с тобой в Палангу.

— Тогда София точно выставит меня из школы. Ты должен поехать с ними. Только сначала… Чок, давай сделаем это, а потом я забеременею, и мы поженимся.

— Ты сошла с ума. Тебе же нет шестнадцати! А жениться можно в восемнадцать.

— Жанке разрешили.

— Так то Жанка! Прекрати! Прекрати, я говорю! Прекрати!

Любовь раздевалась на маленькой лужайке между двумя елями, за которыми садилось солнце. Маленький сверкающий лифчик переливался в малиновых лучах, словно рокайльная виньетка. Он повис на тяжелой еловой лапе, и Чок не мог отвести от него глаза. Вернее будет сказать, что он не решался перевести их на хохочущую Любовь. Краем глаза он видел ее пылающее плечо и золотые волоски на протянутой к нему руке. Земля дрожала под его ногами, он весь трясся, словно прикоснулся к оголенному проводу. Тело не слушалось, оно взрывалось изнутри.

— Прекрати! — крикнул Чок.

Он не кричал, он рычал, выл, лаял, сотрясался от рыка, воя и лая. А Любовь смеялась. Она смеялась так, что ему хотелось ее убить.

— Ты просто боишься, потому что никогда не делал это, — сказала Любовь, отсмеявшись. — Мне сказали, что нужно просто попробовать, и все произойдет само собой. Нужно прижаться друг к другу, закрыть глаза, и все случится само. Не бойся! Иди ко мне.

— Уйди! Уйди! Я тебя ненавижу! — крикнул Чок и побежал куда глаза глядят.

Ели хлестали его по лицу, по раскрытым глазам и по щекам, а он хотел еще, еще, еще! Когда он, пошатываясь, вышел на тропинку, Любовь ждала его на скамейке, одетая и совершенно спокойная.

— Глупый ты, — сказала она. — А теперь этого не будет между нами никогда. С другими будет, а с тобой нет.

— Не смей! — прошипел Чок.

— А это уже не твое дело, — холодно ответила Любовь. — Проводи меня домой и езжай в Крым. Лучшей езжай, если желаешь мне добра. И постарайся убедить Софию, что между нами все кончено навсегда. Этим ты окажешь мне большую услугу. Можно сказать, спасешь.

— Я же тебе сказал: я поговорю с Софией, и все будет в порядке.

— Не будет. Она меня ненавидит. Кроме того, между нами действительно все кончено. Разве ты не понимаешь?

Чок набычился. Он бы отдал все на свете, чтобы не расплакаться, но слезы текли из глаз, и не было силы, которая могла бы их остановить. В тот же вечер он безразлично кивнул на вкрадчивое обещание Софии предоставить ему в Крыму райские удовольствия и небывалые развлечения. Поймав его кивок, София зарделась, как цветок граната, потом ее щеки приняли багровый оттенок спелых зерен того же плода, потом она вошла в кабинет Геца и сказала спокойно и торжественно:

— Чок с радостью согласился ехать в Крым.

— Ну и дурак! — раздраженно буркнул Гец.

Утром того же дня, когда Гойцманы поехали на юг, Юцер и Любовь отправились в Палангу. Поезда туда не ходили, а такси не удалось достать, поэтому им пришлось ехать автобусом. Юцеру нравилось следить за тем, как победоносно двигалась по автобусу Любовь, вызывая восхищенные взгляды мужчин и раздраженное невнимание женщин, как легко она покоряла пространство, подчиняя его себе, как без всякого напряжения ей удалось пересесть самой и пересадить Юцера с неудобных задних сидений на менее тряские передние. Мир подчинялся ее красоте и уверенности в своей силе, он подносил ей приношения.

— У нас есть бутерброды, — не застенчиво, а спокойно и с чувством собственного достоинства отклонила Любовь предложение высокого парня спортивного вида разделить с ним яйца и помидоры.

— От вишен вы же не откажетесь, — радостно включился в игру мужчина лет тридцати пяти в сером пиджаке с немодными, подбитыми ватой, плечами.

— У меня есть груши, — ринулся к ним с предложением коренастый юноша в трикотажной рубашке, поделенной по вертикали на красные и синие поля.

Помимо удовлетворения Юцер испытал при виде столь неожиданного и явного превращения Любови в объект повсеместного внимания мужчин легкий укол в сердце. Читатель напрасно искал бы в этой сценке набоковские мотивы, несмотря на то, что от Любови исходил легкий мускусный душок, смешанный с запахом ромашки, в растворе которой были тщательно ополосканы ее пушистые волосы, как и на то, что душок этот был уловлен ноздрями Юцера и благосклонно оценен его нервными рецепторами. Однако в нем говорил вовсе не педофильский пыл, которого Юцер никогда не испытывал. Его терзала обыкновенная отцовская ревность.

Мир, через который катил автобус и часть которого была замкнута в нем, еще не знал Гумберта Гумберта. То был мир, вовсе не далеко расположенный от мира Беатриче и даже Рахав, столь пристрастно и несправедливо вовлеченных Гумбертом Гумбертом в узкий и душный круг его патологических влечений. Юная красота приятна человеческому глазу, ибо она обещает продолжение мира, а потому снабжает его устойчивостью. Весна, вечная, победоносная, полная надежд и радости, только она, а вовсе не тупая лобковая боль, подвигала римских патрициев желать видеть вокруг себя юные лица в термах и на пирах. Во всяком случае, так бы думали пассажиры автобуса, шедшего в Палангу, если бы Гумберт Гумберт попытался представить им свои аргументы. Потому никто в этом автобусе не заподозрил Юцера в нечистых помыслах при виде нежности, с которой он дотрагивался до хрупких, но сильных плеч Любови. А не было их еще и потому, что никто из присутствующих, включая самого Юцера, тогда не знал о существовании дьявольской книги и никому в голову не приходили Гумбертовы липкие мыслишки, успевшие заразить Америку и Европу, но еще не сумевшие вызвать эпидемию за «железным занавесом».