Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Хочу вам кое-что рассказать про будущую нашу-вашу жизнь на побережье Калифорнии. Не беспокойтесь, что вы нас стесните: дом наш огромный по русским понятиям — примерно двести квадратных метров, плюс — небольшой, но цветущий сад. В доме есть, как бы, две половины, мы вам отдадим одну половину. Жильё ваше будет значительно лучше, чем всё, что возможно найти в Калифорнии, если учитывать бесплатность, близость к океану, чистоту воздуха, изолированность от суеты и шума большого города, а также нашу к вам полузаочную привязанность и любовь.

Представьте жизнь на краю Ойкумены, перед лицом не страшных цунами, на самой западной кромке Запада. Представьте прогулки вдоль прибоя, купание, серфинг, велосипед, теннис, футбол с мексиканской шпаной. Представьте поездки зимой в горы, до которых отсюда рукой подать, и где можно кататься на лыжах, санках и кое-где на коньках. Дорога в Лас-Вегас, по пустыне, со скоростью вплоть до ста миль в одночасье. Покупка револьверов и автоматов, и стрельба из них по консервным банкам. Отъезд в Юго-Восточную Азию, и особенно в Сингапур с его интимными массажистками. Покупка лучшего общего дома на вместе заработанные, выигранные в казино, найденные на дне Красного моря или, на худой конец, на проигранные, пропитые или попросту потерянные деньги. И, наконец, почему бы не яхта. Всё это и нас освежит, и вас. И вот. Приезжайте поскорее.

Что же касается работы, то на самое первое время тебя можно устроить пианистом в один из соседних баров. Там будут очень недурно платить, лишь только выучишь несколько песенок, мерзких, но в Америке популярных, и будешь их, как бы невзначай, наигрывать по вечерам. На второй случай, если не бар, есть у нас, слава богу, знакомства в мире музыки и филармонии — из новейших, в общем-то, иммигрантов.

Кончаю, обнимаю. Твой Андрей».

Письмо Щеглова казалось сказкой, но Заплетин поверил в каждое слово и задохнулся от перспектив, которые Америка сулила. Он тут же поехал в «Толстовский Фонд», и буквально в течение нескольких дней их переправили в Италию.

В Риме они сняли комнатушку у одинокого старика. Лифта в том доме не водилось, и приходилось тащиться по лестнице на четвёртый этаж, под самую крышу. Окна глазели на узкую улицу, напоминавшую ущелье и упиравшуюся в Колизей. Дно ущелья, не знавшее солнца, круглые сутки грохотало под колёсами автомобилей и уши раздиравших мотоциклов, с которых владельцы сняли глушители. Под этот шум они спали плохо, но легче примириться с недосыпом, раздиравшим скулы в дневное время, чем примириться с туалетом, которым им приходилось пользоваться.

Так называемый туалет находился прямо в гостиной, то есть ничем не отгораживался от центрального помещения, и был, как будто, дыра в стене, в которую воткнули унитаз. Дыра с унитазом прикрывалась широкой доской, похожей на ставню, и открывалась она, как ставня, противно повизгивая на петлях. Если возникала малая нужда, мужчинам было вполне привычно пользоваться этим туалетом, но как же неловко было женщинам! А если большая нужда возникала, они после первой же попытки, обернувшейся болями в спине и подтиранием пола в гостиной, решили пользоваться ведром. Татьяна, чувствительная, как все женщины, к неприятным особенностям уборных, отказалась от этого туалета, и от того не пропускала ни одного унитаза в городе. Вскоре, однако, она отвергла и все общественные туалеты, которые в Италии не изолированы от глаз любопытного прохожего. Она перешла на туалеты, расположенные в ресторанах, в чём, к счастью, их работники не отказывали, стоило только проговорить: скузи, синьорэ, тойлетта.

Хозяин квартиры жил на пенсию, дом покидал ненадолго и редко, и, кажется, только для того, чтобы купить за ближайшим углом итальянские багеты, кусок сыра и двухлитровую бутыль «Ламбруско». Похоже, он ел и пил только это на завтрак, обед и ужин. Возможно, он ел и что-то другое, пока отсутствовали жильцы, а они отсутствовали подолгу, но в часы, когда они не отсутствовали, на столе в гостиной, где он питался, читал газеты, смотрел телевизор, неизменно присутствовали булка, сыр и большая бутылка «Ламбруско». Если жильцы его заставали во время приёма пищи, он приносил ещё два стакана, наполнял их «Ламбруско», кивал на них и продолжал молчаливую трапезу. Разговоры у них не получались, не было общего языка, да если бы, кажется, и был, то язык у хозяина квартиры не отличался достаточной гибкостью для производства больше двух слов. Первый раз жильцы отказались от предложенного вина, но старик от них не отстал, пока они, всё-таки, не выпили. С тех пор они никогда не отказывались, а совесть успокаивали тем, что время от времени приносили точно такую же бутылку, оставляли её на столе как бы для общего потребления, сами не дотрагивались до неё и с удовольствием отмечали, как бутылка наутро исчезала.

К счастью, в этой шумной квартире с самым неудобным в мире туалетом они прожили всего неделю. Не стоит, конечно, быть в жизни нытиком, и всем говорить о своих проблемах, но если это делать ненавязчиво, с наигранным юмором и улыбочкой, то кто-то услышит и посоветует, как избавиться от проблемы. Так и в «Толстовском Фонде» услышали о квартирной ситуации Заплетиных, и кто-то сказал, что при русской церкви есть замечательная квартира, что она только что освободилась, и платить за неё совсем немного. Заплетины тут же отправились в церковь.

Квартиру им показал настоятель. Впервые взглянув на отца Георгия, подумаешь: да, батюшка старенький, такому давно пора на пенсию. Но стоило батюшке заговорить голосом ясным и молодым, на чистом московском языке, он внешне, как будто, молодел. Возможно, он сдал бы квартиру неверующим, но Заплетин на всякий случай свою религиозность подчеркнул и даже несколько преувеличил. Сказал о знакомстве с отцом Дудко, о том, что венчался с Татьяной в церкви, и что, пока они будут в Риме, хотел бы пройтись по святым местам. Батюшка тут же сходил куда-то и подарил им путеводитель для русского православного богомольца, который им очень пригодился, когда они знакомились с Римом.

По сравнению с жильём у Колизея, квартира при церкви была, как дворец. Просторная, с высокими потолками, с прохладными мраморными полами, с замечательным туалетом. С батюшкой они договорились, но договорятся ли с итальянцем? Они заплатили ему вперёд за двухнедельное проживание, а прожили меньше недели. Ежели он не вернёт деньги за неиспользованные дни, они не сумеют заплатить за квартиру при русской церкви. Впрочем, они понимали и то, что итальянец мог подыскать других, понадёжнее жильцов, и потому имел полное право ничего им не возвращать.

С этими тягостными мыслями они вернулись в жильё старика, которое после квартиры в церкви показалось ещё более неприятным. Они жестами объяснили, что собираются съезжать, и что хотелось бы получить вперёд выплаченные деньги. На лице старика, всегда суровом, и как бы высеченном из камня, ни одна молекула не шевельнулась. Он только кивнул и вернулся к газете, которую до этого читал, а Заплетины торчали перед ним, как робкие просители перед начальником. Закончив какую-то заметку, старик оторвал от газеты огрызок, с помощью огрызка карандаша провёл арифметический подсчёт и удалился в свою комнату. Зачем, и надолго ли удалился? — переминались они с ноги на ногу, и после какого-то ожидания решили смириться с потерей денег. Но только они двинулись к двери, хозяин квартиры ступил в гостиную и сунул Заплетину пачку лир, ту сумму, на которую они рассчитывали. Он жестом велел им не уходить, поставил на стол три пустых стакана и двухлитровую «Ламбруско», и подливал им, и сам пил, пока бутылка не опустела. Заплетин обнял старика на прощание, и тот, охмелевший, так расчувствовался, что хлопнул Заплетина по плечу.