Элена Ферранте - Лживая взрослая жизнь [litres с оптимизированной обложкой]

Хотя мы разговаривали долго, я почти все время молчала. Я не раскрыла рта, даже когда Анджела с иронией прошептала мне, что, поскольку мы, возможно, сестры, я стану Тонино свояченицей. Только когда Ида, находившаяся неподалеку, в отчаянье крикнула мне: «Неправда, что мы сестры, твой отец хороший, но я хочу к своему папе», я тихо сказала: «Я согласна с Идой, даже если ваша мама и мой папа поженятся, вы останетесь дочками Мариано, а я дочкой Андреа». То, что мне было неприятно узнать об их отношениях с Тонино, я скрыла. Я только пробормотала:

– Я пошутила, сказав, что нравлюсь Тонино, я ему никогда не нравилась.

– Я знаю, я спросила его об этом прежде чем ответить «да», и он поклялся, что никогда не испытывал к тебе особой симпатии. Он полюбил меня, как только увидел, он думает обо мне одной.

Потом, словно боль, скрывавшаяся за нашими разговорами, прорвала плотину и выплеснулась, Анджела заплакала, попросила прощения и положила трубку.

Сколько же мы все плакали, я не могла больше видеть слезы! В июне мама отправилась узнать, как у меня дела в лицее, и обнаружила, что я оставлена на второй год. Разумеется, она знала, что с учебой все плохо, однако наказание показалось ей чересчур строгим. Она решила поговорить с учителями, с директором, потащила меня с собой, словно я была доказательством их неправоты. Для нас обеих это обернулось настоящей пыткой. Учителя с трудом меня вспоминали, показывали журналы с плохими оценками, объясняли маме, что я пропустила слишком много занятий. Мама расстроилась, особенно из-за пропусков. Она прошептала: «Где же ты была, чем занималась?» Я сказала: «Ходила на виллу Флоридиана». «Вашей дочери, – заметил учитель литературы, – неинтересно учиться в классическом лицее. Правда?» – спросил он меня. Я не ответила, мне хотелось крикнуть, что теперь, когда я уже выросла, когда я уже не была маленькой, у меня вообще не было интересов: я не была умной, не испытывала добрых чувств, не была красавицей и даже не вызывала симпатии. Мама – старательно накрасившая глаза, старательно напудрившая щеки, с лицом, напоминавшим надутый парус, – ответила за меня: «Ей интересно, очень интересно, просто в этом году она была несобранной».

Еще по дороге домой она начала ругать отца: это он виноват, он ушел, он должен был заниматься тобой, помогать, поддерживать. Весь день она не унималась и, не зная, где отыскать виновного мужа, на следующий день отправилась к нему в лицей. Я понятия не имею, что там у них произошло, но вечером мама заявила:

– Мы об этом никому не расскажем.

– О чем?

– Что тебя оставили на второй год.

Я почувствовала еще большее унижение. На самом деле мне хотелось, чтобы все об этом знали: в конце концов, проваленные экзамены были единственным, что выделяло меня среди других. Я надеялась, что мама расскажет об этом коллегам по работе и тем, для кого она правила гранки и переписывала романы, что мой отец – главное, чтобы это сделал отец, – сообщил всем, кто его уважал и любил: Джованна не похожа на мать, она плохо учится, не старается, внешне и внутренне она некрасивая, как ее тетя, наверное, она переедет жить к ней в район бывшей скотобойни, в Промышленную зону.

– Почему? – спросила я.

– Потому что не стоит превращать это в трагедию, это лишь незначительное поражение. Отучишься еще год, будешь заниматься и станешь лучшей в классе. Договорились?

– Да, – ответила я неохотно и собралась было уйти к себе, но мама меня остановила:

– Погоди. Главное – не говори об этом даже Анджеле и Иде.

– Они перешли в следующий класс?

– Да.

– Это папа просил тебя им не говорить?

Она не ответила, а только склонилась над работой – мама показалась мне совсем исхудавшей. Я поняла, что родители стыдятся моего поражения и, возможно, это единственное чувство, которое их до сих пор объединяет.

Тем летом мы не ездили в отпуск, мама его не брала, про отца не знаю, мы увиделись с ним только на следующий год, в середине зимы, когда мама пригласила его, чтобы предложить официально оформить развод. Но я не страдала из-за того, что мы провели лето в городе, я все время делала вид, будто не замечаю, что мама в полном отчаянье. Мне было все равно, даже когда они с отцом начали обсуждать, как поделят имущество, и жутко разругались после того, как он заявил: «Нелла, мне срочно нужны заметки, лежавшие в верхнем ящике стола», а мама крикнула, что ни в коем случае не разрешит забрать из дома ни единой книги, ни единой тетрадки, ни пишущую машинку, ни даже ручку, которой он обычно писал. Зато меня огорчил и унизил запрет родителей: «Не говори никому, что тебя оставили на второй год». Впервые они показались мне ничтожными, какими мне их и рисовала Виттория; я всячески избегала разговоров и встреч с Анджелой и Идой: я опасалась, что они спросят меня об успехах в учебе или, к примеру, что мы проходим в пятом классе гимназии – ведь на самом деле я снова училась в четвертом. Мне все меньше нравилось нести всякую ерунду, я чувствовала, что молитвы и вранье приносят равное облегчение. Но необходимость врать, чтобы моих родителей не уличили во лжи, чтобы никто не догадался, что я не унаследовала их способности, ранила меня и повергала в тоску.

Однажды, когда позвонила Ида, я попросила маму сказать, что меня нет дома, хотя в то время я много читала и смотрела много фильмов и с удовольствием поболтала бы как раз с Идой, а не с Анджелой. Я предпочитала полное одиночество; если бы это было возможно, я вообще бы ни с кем не разговаривала, даже с мамой. В лицей я одевалась и красилась так, что казалась много повидавшей женщиной среди ребят из приличных семей, я никого к себе не подпускала, даже учителей, которые терпели мою дерзость только потому, что мама дала им понять, что сама преподает в лицее. Дома, когда ее не было, я заводила громкую музыку и иногда танцевала, впадая в неистовство. В таких случаях нередко заявлялись соседи – ругались, звонили в дверь, я не открывала.

Однажды, когда я была одна и отрывалась по полной, в дверь позвонили. Я посмотрела в глазок, уверенная, что это опять рассерженные соседи, и увидела перед дверью Коррадо. Я решила и ему не открывать, но поняла, что он наверняка услышал мои шаги в коридоре. Он пристально смотрел в глазок с обычным своим наглым выражением; возможно, он даже слышал за дверью мое дыхание: серьезное лицо расплылось в широкой, ободряющей улыбке. Я вспомнила фотографию его отца – ту, что видела на кладбище, на которой любовник Виттории довольно смеялся, – и подумала, что не стоит, пожалуй, помещать на могилах фотографии смеющихся покойников; слава богу, улыбка Коррадо принадлежала живому человеку. Я впустила его прежде всего потому, что родители строго запрещали кого-либо впускать в их отсутствие, и не пожалела. Он пробыл у меня час, и впервые с тех пор, как началась эта долгая история, меня охватило такое веселье, на которое, как мне казалось, я уже не способна.