Элена Ферранте - Лживая взрослая жизнь [litres с оптимизированной обложкой]

Обычно отец, в хорошем настроении, ждал меня у дверей лицея, а потом мы вместе отправлялись в закусочную неподалеку от фуникулера – есть панцаротти и пастакрешута [8] Типичная неаполитанская уличная еда, готовится во фритюре. . Отец расспрашивал про учителей, уроки, оценки, но у меня создавалось впечатление, что мои рассказы ему не интересны, что он притворяется. Впрочем, школьная тема быстро исчерпывалась, ни о чем другом отец не заговаривал, я не осмеливалась спрашивать его о новой жизни, так что мы просто молчали.

Молчание меня расстраивало и злило, я чувствовала, что отец постепенно перестает быть мне отцом. Он посматривал на меня, когда думал, что я отвлеклась и не чувствую его взгляда, но я все чувствовала, взгляд у него был растерянный, он словно с трудом меня узнавал – всю, с головы до ног, в черном, ярко накрашенную. А может, он теперь слишком хорошо меня знал и лучше, чем когда я была его любимейшей дочерью, понимал, до чего я двуличная и коварная. Проводив меня до дома, он вновь становился ласковым, целовал меня в лоб, говорил: «Маме привет». Я прощалась с ним и, как только дверь подъезда захлопывалась у меня за спиной, с грустью воображала, как он с облегчением уезжает, давя на газ.

Нередко, поднимаясь по лестнице или в лифте, я напевала неаполитанские песни, которые вообще-то терпеть не могла. Я строила из себя певицу, немного обнажала грудь и вполголоса издавала звуки, которые казались мне невероятно смешными. На лестничной площадке я поправляла одежду, открывала дверь своим ключом и обнаруживала маму, которая к этому времени возвращалась из лицея.

– Тебе привет от папы.

– Спасибо. Ты пообедала?

– Да.

– Что ты ела?

– Панцаротти и пастакрешута.

– Скажи ему, пожалуйста, что нельзя питаться только этим. Кстати, ему это тоже вредно.

Я удивлялась искреннему тону последней фразы, как и многих других фраз, которые иногда вырывались у мамы. После бесконечного отчаянья что-то в ней начало меняться – возможно, отчаянье становилось другим. Мама была совсем тощая, кожа да кости, она курила больше Виттории, сильно горбилась, а когда сидела за работой, ее фигура напоминала крючок, заброшенный, чтобы выловить неведомую рыбу. Тем не менее в последнее время она переживала не столько из-за себя, сколько из-за бывшего мужа. Иногда мне казалось, что она думает, будто он при смерти или уже умер, просто никто этого пока никто не заметил. Не то чтобы мама перестала винить отца во всех грехах, но обида смешивалась с беспокойством за него, она испытывала к отцу отвращение и одновременно опасалась, что без ее заботы он вскоре потеряет здоровье и даже жизнь. Я не знала, что делать. Мамин внешний вид внушал мне тревогу, но постепенная утрата интереса ко всему, кроме лет, прожитых с мужем, меня злила. Заглядывая в романы, которые она сейчас редактировала, а нередко и переписывала, я всегда обнаруживала талантливого мужчину, который по той или иной причине исчезал неведомо куда. А если у нас дома появлялась какая-нибудь из маминых подружек – обычно преподавательница лицея, где работала мама, – я часто слышала, как мама говорит: «У моего бывшего мужа множество недостатков, но в этом он совершенно прав, он говорит, что, он считает, что…». Мама часто ссылалась на мнение папы и отзывалась о нем уважительно. Мало того: обнаружив, что отец теперь периодически печатается в «Унита», мама, обычно покупавшая «Репубблика», стала брать обе газеты; она показывала мне папину фамилию, подчеркивала отдельные фразы, вырезала его статьи. Про себя я думала, что если бы мужчина поступил со мной так, как отец поступил с мамой, я бы переломала ему ребра и вырвала сердце, я не сомневалась, что все это время мама мечтала сотворить с ним нечто похожее. Но теперь желчный сарказм постепенно уступал место культу памяти. Однажды вечером я увидела, как мама наводит порядок в семейных фотографиях, включая фотографии из железной коробки. Она сказала:

– Иди, взгляни, какой красивый здесь твой отец.

Она показала мне черно-белый снимок, который я раньше никогда не видела, хотя не раз перерывала все фотографии. Мама вытащила его из словаря итальянского языка, который был у нее еще с лицейских времен, мне бы и в голову не пришло искать в нем фотографии. Наверняка и отец не догадывался об этом снимке, поскольку на нем присутствовали не замазанная фломастером Виттория и даже Энцо – я его сразу узнала. И не только: между отцом и тетей с одной стороны и Энцо с другой в кресле сидела миниатюрная женщина – еще не старая, но уже и не молодая; ее лицо показалось мне свирепым. Я пробормотала:

– Здесь папа и тетя Виттория выглядят довольными, смотри, как она ему улыбается.

– Да.

– А это Энцо, негодяй-полицейский.

– Да.

– Они с папой здесь тоже не сердятся.

– Нет, поначалу они дружили. Энцо бывал у них дома.

– А кто эта синьора?

– Твоя бабушка.

– Какая она была?

– Очень тяжелый человек.

– Почему?

– Она не любила ни отца, ни меня. Она ни разу не захотела со мной поговорить, увидеться, я всегда оставалась чужой, не членом семьи. Только представь: твоему отцу она предпочитала Энцо.

Я внимательно разглядывала фотографию – вдруг сердце у меня екнуло. Взяв со стола лупу, я навела ее на правую руку матери моего отца и Виттории.

– Гляди, – сказала я, – у бабушки мой браслет.

Мама не стала брать лупу, а скрючилась над фотографией. Потом она покачала головой и пробормотала:

– Надо же, никогда не обращала внимания.

– Я сразу его заметила.

Мама раздраженно скривилась.

– Да, ты сразу его увидела. Но я хотела показать тебе отца, а ты на него даже не взглянула.

– Взглянула, он не кажется мне таким уж красавцем.

– Он очень красивый, ты еще маленькая и не понимаешь, насколько красив может быть умный мужчина.

– Да нет, я все понимаю. Но здесь он как две капли воды похож на Витторию.

Мама сказала чуть громче:

– Помни, он бросил меня, а не тебя.

– Он бросил нас обеих, я его ненавижу.

Она покачала головой.

– Это я должна его ненавидеть.

– Я тоже.

– Нет, ты сейчас сердишься и говоришь вовсе не то, что думаешь. В глубине души он хороший. Он кажется лгуном и предателем, но на самом деле он честный и в некотором смысле даже верный. Его настоящая большая любовь – Костанца, он был с ней все эти годы и останется с ней до смерти. Но главное, именно ей он решил отдать браслет своей матери.

Мое открытие причинило боль нам обеим, но реагировали мы по-разному. Кто знает, сколько раз мама раскрывала словарь, сколько раз рассматривала фотографию, не замечая, что браслет, который жена Мариано гордо носила много лет, который мама находила невероятно изящным и о котором мечтала, – это тот же браслет, что и на руке у ее свекрови. Она всегда видела на черно-белой фотографии только моего отца – такого, каким он был в юности. Глядя на него, она понимала, за что его любит, и поэтому хранила фотографию в словаре, как цветок, который высох, но все равно связан с мгновением, когда его подарили. На все остальное мама не обращала внимания, поэтому, когда я заметила браслет, ей, наверное, было очень больно. Но она этого не показала, она сдержалась и постаралась отвлечь мое неуместное внимание нелепыми, ностальгическими рассказами о прошлом. Это мой-то отец – хороший, честный и верный? А Костанца, значит, – его большая любовь, настоящая жена? И бабушка предпочитала собственному сыну Энцо, который соблазнил Витторию? Мама рассказала мне еще несколько подобных историй и, переходя от одной к другой, опять укрылась в своем убежище – в культе бывшего мужа. Конечно, сегодня я могу сказать, что если бы мама чем-то не заполнила оставшуюся после отца пустоту, она бы оказалась заперта в ней и умерла. Но в моих глазах выбранный ею путь был самым отвратительным.