Акпер Булудлар - Его Америка

[…]

По части судопроизводства существует величайший беспорядок; не существует никаких положительно определенных узаконений и однообразия по этой части; так, например, если кто-нибудь обидит другого ударом в лицо, то обиженный не знает, к какой власти он должен обратиться с жалобой. Одни идут к муштеиду, другие к шейхуль-исламу, третьи — к имаму, Джуме (потому что с самого начала ислама до сих пор в Персии существует безобразное теократическое правление), четвертые — к базарному приставу даруге, пятые — к полицеймейстеру, шестые — к какому-нибудь принцу, и из этих лиц одни приговаривают обидчика к денежному штрафу, другие к палочным ударам по пятам, третьи совсем оставляют его без наказания, разумеется, не без причин, четвертые сажают его под арест, пятые увольняют от должности, если он должностное лицо, шестые ходатайствуют за него пред высшим правительством, также не без причины, и даже рассказывают, что обидчик иногда, в возмездие за претерпленную им от жалобы обиженного неприятность, получает от верховного правительства, по ходатайству своего патрона, еще почетный кафтан. Одним словом, нет никакого уложения для общего руководства, в котором против всякого рода преступлений ясно была бы определена мера наказания. Также нет никакого устава, в котором было бы определено награждение за всякое доброе дело; все зависит от произвола, начиная от мелких властей до крупных».

А еще вот эту часть:

— Взгляни теперь на государственную газету и в начале первого же столбца ты с удивлением останавливаешься на слове «преобразование», [красиво] отлитографированном крупным почерком с добавлением под ним, что оно сделано садр-а’замом, дай бог ему блаженство в раю после смерти. Это что такое? Неужели в Персии преобразование? И радуешься; но не радуйся, мой совет, попусту, прочти дальше; вот твой взор тотчас переносится на следующую строку, где ты читаешь следующее: «Господин садр-а’зам нашёл весьма необходимым для пользы покойников, чтоб вперед похороны совершались в следующем порядке и сопровождались следующими обрядами, через каких-то духовных лиц…».

[…]

В Персии до сих пор еще не понимают, что при воспитании детей наказывать их палками и пощечинами — значит портить их нравственность, делать их низкими и подлыми, заглушать в них врожденные добрые качества и порождать в них трусость и лживость. В Персии нет ни одной школы, где бы глупый содержатель ее не имел у себя проклятой машины фелакке для наказания детей палками по пятам! Странно еще и то, что невежественный родитель дитяти при отдаче его в школу обращается к содержателю со следующими словами в присутствии самого ж дитяти: «Господин учитель! Я поручаю тебе своего сына для воспитания, мясо его принадлежит тебе, а кости мне, воспитывай его как следует». Учитель же по обыкновению отвечает: «Будь покоен — палки и фелакке будут перед его глазами…».

После подобного воспитания какого же можно ожидать от детей благородства, чувства чести и умственного развития в зрелых летах! Еще страшнее то, что министр народного просвещения, называемый в Персии везири-улум, совершенно равнодушен к этому обычаю и нисколько не думает запретить его содержателям школ».

О! Он читает мои мысли.

— Провинциями по большей части управляют невежественные принцы, не имеющие никакого познания; пред ними народ в позорном рабстве выражает чувство преданности по следующему этикету.

Они заседают на верху присутственной залы, а подданные, без различия звания и сословий, все стоят пред ними, скрестивши руки на груди, и ждут их повелений, чуть только они откроют рот и вымолвят какое-нибудь слово, со всех сторон голос одобрения возвышается и повторяется.

Во время же шествия принцев по улицам толпа грубых феррашей предшествует им и отгоняет проходящих с дороги грозным кликом: «Буревид, буревид!» (Уходите, уходите прочь!) Если какой-нибудь несчастный прохожий по оплошности не успеет во время отойти с дороги, то он неминуемо попадёт под удары дубин неумолимых феррашей.

Тупоумный народ, лишенный здравого рассудка под влиянием деспотизма и суеверия, решительно не в состоянии понять, почему эти особы, равные с ним в человеческом организме, не имеющие, подобно ему, ни познания, ни личного достоинства и стоящие в отношении нравственности гораздо ниже его, пользуются такою привилегией, что он должен посторониться с дороги во время их шествия, тогда как его присутствие среди дороги нисколько не мешает их проходу. Разве только потому, что они по милости случая родились от высокосановных родителей? Также не понимает, что именно дает им право на такое преимущество? Защищают ли они его жизнь и собственность? — Нет. Охраняют ли они границы его отечества от врагов? — Нет. Освобождают ли они его детей от рабства у туркменского племени? — Нет. Воспитывают ли они его юношество обоего пола? — Нет. Учреждают ли они для него больницы? — Нет. Открывают ли они для его детей школы? — Нет. Покровительствуют ли они его торговле и промышленности? — Нет. Благодаря их участию пользуется ли он почетом в иностранных землях? — Нет. Благодаря их покровительству обезопасен ли он на своей родине от злобы злых людей? — Нет. Наконец, выведен ли он чрез них из положения страшного убожества? — Нет. В таком случае, к чему ж они способны? О! об этом не беспокойся, они очень способны только к различным насилиям; например, если народ случайно отыщет в собственной земле сколько-нибудь золота или серебра, то они тотчас отнимут их у него; если народ дерзнет возражать против какого-нибудь произвола, то они подвергают его страшным истязаниям и мучениям и тд и тп.

[…]

Поступок одного персидского принца, управляющего недавно Ездом, с главою тамошнего духовенства, называвшегося Садри-Езди, во всей Персии известен. Он имел любовную связь с красивою молодою женою этого главы духовенства, какой-то принцессою из другой линии; однажды он пригласил его к себе на обед и задушил его в своем доме, потом женился на его вдове. Такое вопиющее злодейство прошло безнаказанно, потому что злодей оправдался тем, что Седри-Езди, как важное духовное лицо, будто замышлял и проповедовал народное восстание против деспотизма и шахской власти, и оправдание, разумеется, подкрепилось некоторым денежным пожертвованием в пользу влиятельных придворных особ (это происшествие может служить сюжетом для целого романа).

[…]

Любезнейший Джелал-уд-Довле! Если бы ты сам не был изгнан деспотом из родины, если бы ты сам же часто не жаловался мне на своих соотечественников, то я никогда не решился бы обнаружить их пороки пред тобою и огорчать тебя.

[…]

О, народ персидский! Если бы ты вкусил сладость свободы, если бы ты был сведущ о правах человечества, то никогда не согласился бы на подобное позорное рабство, в котором теперь находишься; ты стремился бы к прогрессу, к наукам, учредил бы у себя масонство, клубы, митинги, сеймы и отыскал бы всевозможные средства, ведущие к единодушию и единомыслию и, наконец, освободил бы себя от деспотического гнета; ты числом и средством в сто раз превосходишь деспота и тиранов, тебе недостает только единодушия и единомыслия. Если бы этот недостаток устранился у тебя, то ты легко подумал бы о себе и освободил бы себя не только от оков деспота, но и от уз нелепых религиозных убеждений. Но устранение этого недостатка не иначе возможно тебе, как при помощи наук; науки же не иначе доступны тебе, как стремлением к прогрессу; прогресс не иначе понятен тебе, как либерализмом; либерализм не иначе мыслим для тебя, как отсутствие суеверия, и отсутствие суеверия не сбудется, пока существует ненавистная твоя религия. Смеешь ли ты где-нибудь, в каком-нибудь уголке персидского царства, под влиянием страха от преследования улемов — шарлатанов, разинув рот, сказать темному народу: «Ты плачешь по истребленным арабам, основателям твоей секты, в трагических своих представлениях. Нечего делать! В воспоминание их плачевной участи бьешь себя в голову и в грудь! Нечего делать! Но зачем же при этом ты вонзаешь в тело ножи и кинжалы? Зачем трупы своих мертвецов во множестве отправляешь караванами в Кербалай и Нажеф и заражаешь воздух смрадом этой падали и во время следования по дороге и во время ночлегов на станциях возбуждаешь отвращение и омерзение в путешественниках нестерпимым их зловонием? Что делать бедному либералу, [бедному] мыслителю, когда бичи человечества — улемы (духовные) не позволяют ему говорить что-нибудь против этого?»