Татьяна Толстая - Кысь

— Оленька!.. — обомлел Бенедикт. — Ты ли это? Как ты похорошела-то! Когда же это?.. Розан лесной!.. Сирена!

— Контролируй себя… — колыхнулась Оленька.

А глаз не отвела.

Контролировать Бенедикт не стал, да и Оленька это больше по привычке, али сказать, для проформы молвила, так что дня три, а то, может, и четыре, а то и пять, а считай все шесть, да чего там, — цельную неделю Бенедикт с Оленькой куролесил по-всякому, как бы в чаду каком, — чего вытворяли, и не упомнишь. Теща, видя дело такое, выкатила из закромов бочку кваса яичного, крепкого, — хватанешь, — дыхание спирает, слезы из глаз; хороший квас. Буйствовали знатно, катались-валялись, в чехарду играли. На четвереньках бегали, Оленька — так, в чем родилася, а Бенедикту охота пришла на голову кику Оленькину напялить, бисером шуршать, а к тому месту, где раньше хвост был, — колобашки прикрутить, чтоб грохоту больше было; а веревку привяжешь, колобашки нанижешь, гром стоит, — милаи вы мои, прямо гроза в начале мая; и чтоб козляком блеять.

Потом, как бы сказать, — затишье. Суровость вступила.

«Жил в городе Дели богатый водонос, и звали его Кандарпакету…» Читал.

Что ж теперь делать-то. И чем жить. Опять — словно тревога; словно бы себя потерял, а где, когда, — не заметил. И как-то страшно. Недавно думал: богач, — а спохватился, — все богатства-то позади, утекли водою. Впереди — великая сушь, пустыня. Жил в городе Дели богатый водонос…

Огляделся. Тишина. Мышь не шуршит. Тихо. Потом звуки проступают: в дому — ножика мерный стук, мясо на пельмеши рубят, а вон то — звук гладкий, утробный, — тесто, знать, катают. За окном природа шумит, сама себе жалуется: зудит, скрипит; то вдруг восплачет ветром, метелью, бросит снега в окно, и снова зудит, зудит, зудит в вершинах дерев, гнезда качает, кронами помавает. Снега глухие, снега большие; окружили терем, метут через три забора; хлев, амбары, — все заметает, все укрыто бегучим, ночным, рвущимся снегом. А сердца в нем нет, в снегу-то, а ежели и есть, — злое оно, слепое. Машет снег, машет, словно бы рукавами, взметается до крыши, перекидывается через заборы, понесся по слободе, по улочкам, через плетеные тыны, худые крыши, за окраину, через поля, в непролазные леса, — там деревья-то попадали, — мертвые, белые, как человечья кость; там северный кустарник можжевел иглы свои расставил: пешего ли проколоть, санного ли; там и тропки-то петлями свернулись: за ноги схватить, спеленать; там и сучья приготовлены — шапку сбить; и колючка свесилась: ворот рвануть. Ударит снегом в спину, опутает, повалит, вздернет на сук: задергаешься, забьешься, а она уж почуяла, кысь-то, — она почуяла…

…Передернулся весь, замотал головой, чтоб не думать, глаза зажмурил, уши пальцами заткнул, язык высунул да прикусил; гнать ее из мыслей, гнать ее, гнать ее!.. Тело-то у ней длинное, гибкое, головка плоская, уши прижаты… Гнать ее!.. Сама она бледная, плотная такая, без цвету, — вот как сумерки, али как рыба, али как у кота на животе кожа, меж ног… Нет, нет!.. Нет!

…Под когтями-то у ней чешется, все чешется… А видеть ее нельзя, нельзя видеть-то ее…

Стал стукать головой об стену, чтоб звезда в глазах просверкнула, чтоб какой-никакой свет во тьме взблеснул, а ведь глаза, они такие: зажмуривай — не зажмуривай, а под веками, в красноватом мраке, все что-то копошится, перебегает: слева направо то волосы какие торопливые промелькнут, то рябь запляшет, и не прогнать ее, то предмет какой выбежит непрошеный и будто ухмыляется, а потом сам: раз! — и растает.

Отожмурил глаза; пошли колеса красные да желтые вертеться, голова закружилась, а она уж тут, ее и с раскрытыми глазами видишь! Причмокивает немножко, и лицо скривила…

Ногами стал тупать: туп! туп! туп! туп! Руками махать, потом в волосья руки запустил и дернул! Еще! «Э-э-э-э-э-э-э-э-э! — закричал. — Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э! Жил в городе Дели богатый водонос, и звали его Кандарпакету! Жил богатый водонос, жил богатый водонос! Жил — жил, жил — жил, жил богатый водонос! Да разлюлюшечки мои! Да тритатушечки мои! Да богатый водонос, да разбогатый водонос!»

Сейчас наподдать бы кому, страх и злобу сорвать; то ли Оленьку отлупить — вот тебе колобашки! — а не то разбежаться да теще поджопник вдарить: пусть потом два часа колышется!..

Побежал по лестнице вниз, не разбирая дороги, горшок с цветком своротил, с тестем столкнулся, крикнул:

— Книги кончились! Тудыть!..

— Тудыть! — отозвался тесть как эхо, засверкал глазами, топнул, торкнул Бенедикту в руки, — откуда ни возьмись, — крюк двуострый, рванул дверь чулана, — швырнул Бенедикту балахон; оболокло Бенедикта, ослепило на мгновение, но прорези сами пали на глаза, все видать как через щель, все дела людские, мелкие, трусливые, копошливые; им бы супу да на лежанку, а ветер воет, вьюга свищет, и кысь — в полете; летит, торжествуя, над городом; — «Искусство гибнет!» — вскрикнул тесть; сани разворачивало на поворотах с визгом; красным огнем полыхают наши балахоны в метельном вое, — «Поберегись!» — красная конница бурей летит через город, и два столба света, светлая сила, исходят из тестевых глаз, освещая путь; надежа, защита, напор, — отступает кысь, не дадимся, нас много! — вперед, санитары, искусство гибнет! — в распахнутой двери избы белые оладьи перепуганных лиц, — а, обоссались со страху?! — книгу! «Книгу!» — голубчик визжит, заслоняется локтем, выставил ногу, мечутся тени, держи его! В печь сует! — А-а, искусство жечь?! — крюком, крюком; — «Поворачивай!» — дикий крик тестя, али другого кого, не видать под балахоном; — «Поворачивай крюк-то, тудыть!» — повернул, дернул, лопнуло, потекло, закричали, вырвал книгу, к сердцу прижал, трепеща, — живу! — оттолкнул ногой, прыжком вылетел в метель!

…Бенедикт плакал, лежа в постели, жидкие слезы текли неостановимо, теща меняла подушки, тесть велел бабам ходить на цыпочках, говорить вполшепота и не беспокоить больного тревожными расспросами. Сам сидел у Бенедикта на постели, с краешку, поил тепленьким, нависал, качал головой, сокрушался.

— Ну как же ты, а? Ну что ж ты какой неловкий… Говорил тебе: крюк осторожно поворачивай, легонько так… От плеча, от плеча… А ты вон как: хрясь! Да и все тут.

Бенедикт давился слезами, тихо, тоненько выл, ослабевшие пальцы дрожали, чувствуя холод и увертливость крюка, хотя никакого крюка уж в пальцах и не было, а только кружка с канпотом.

Не было — а вроде как и был, рука до локтя чувствовала хруст, вот как жука давишь: вместо того чтоб захватить книгу, да дернуть, да вырвать, — попал голубчику прямо по шее, по шейной жиле, а как крюк-то повернул неловкими пальцами, — жила и выдернись, и потекло, черное такое, и голова на сторону, и в глазыньках-то потухло, и изо рта его тоже как бы срыгнулось.