Татьяна Толстая - Кысь

Сожжешь — не вернешь, убьешь — не воротишь; что бы вынес ты из горящего дома?.. Я-то? Ай не знаете? А еще Истопник! А то спрашивал загадку, али, говорит, дилемму: кабы выбирать, что б ты вытащил: кошку али картину? Голубчика али книгу? Вопросы! Еще вроде как мучился, сумлевался, головой качал, бородой крутил!.. «Не могу решить, триста лет думаю…» Кошку, прям! Кошке, — али, по-научному, коту, — ему наподдать надо, чтоб как плевок летел, чтоб под ногами не путался, чтоб работу свою знал: мышей ловить! А не картину!.. Голубчики?! Голубчики — прах, труха, кало, дым печной, глина, в глину же и возвернутся. Грязь от них, сало свечное, очески…

Ты, Книга, чистое мое, светлое мое, золото певучее, обещание, мечта, зов дальний, –

Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая, — а смеешься, кричишь, поешь; покорная, — изумляешь, дразнишь, заманиваешь; малая — а в тебе народы без числа; пригоршня буковок, только-то, а захочешь — вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа как полотно на ветру взволнуется, волнами восстанет, крылами взмахнет! А то чувство какое бессловесное в груди ворочается, стучит кулаками в двери, в стены: задыхаюся! выпусти! — а как его, голое-то, шершавое, выпустишь? какими словами оденешь? Нет у нас слов, не знаем! Как все равно у зверя дикого, али у слеповрана, али русалки, — нет слов, мык один! А книгу раскроешь, — и там они, слова, дивные, летучие:

…али желчь, и грусть, и горесть, и пустота глаза осушат, и тоже слов ищешь, а вот они:

Бенедикт выбегал на галерею, смотрел с верхотуры на слободу, на городок, на горки его и низины, на тропы, протоптанные между заборами, на занесенные снегом улицы; дуло и шуршало снегом, с шорохом сыпалось с крыши за ворот. Стоял, вытянув шею, вертел головой туда-сюда, всматривался, смаргивал иней: у кого спрятано? У кого, — в тряпице на печи, в ящике под лежанкой, в ямке земляной, в берестяном коробе, — у кого? Знать бы!.. Ведь есть же, есть, есть!.. Знаю, что есть, вот чую, нюхом чую: есть! — только у кого? Щурясь, всматривался в слепой полумрак: сумерки, зажигаются огоньки в избах; поспешают-семенят там внизу людишки, бегут-торопятся в печное тепло, на лавку, да за суп за свой, жидкую мышиную похлебочку… Как и едят-то дрянь такую, как и не противно-то?.. Чуть темная водица, — вот как ноги помоешь, такого цвета… Малые тушки на дно осевши, червырями для солености приправлено… Народный анчоус… Никита Иваныч так червыря звал… Жив ли старик-то? А проведать его… Может, книга у него есть? Может, почитать даст? — и лечить его не надо, сам даст…

А была б моя воля, — весь город перетряхнул бы: сдавай книги, тудыть! А тесть не дает, сдерживает: «Умерься, зять, всех лечить заберем — кто работать будет? Дороги чистить, репу садить, туеса плести? Подход у тебя негосударственный: все норовом! Все рывком! Да сразу! Да сейчас! — так только народ перепугаешь, разбегутся! Ты мышей ловил? Науку знаешь? — то-то!..»

Верно, ловил в свое время. Прикармливал. Да. Разбогател даже на час. А потом? — сошло все, как и не бывало! От всего богатства — одни ватрушки, и те подгоремши!

А ноги бы надо размять. В зверинец зашел. Бескультурье… Запах такой звериный, тяжелый. Козляки блеют. Тетеря с приятелями, как всегда, в карты режется:

— А мы вам вальта!

— А мы его червонцем!

— Спятил, что ли?

— А козырная!

— Что ж, что козырная? Червонец прошел! Скинули червонец-то! Жулит он, ребята!

Как всегда — ни навоз не убрали, ничего.

— Тетеря! Поди сюда. Запрягайся.

— Погоди, доиграем.

— Что значит погоди? У тебя отдых был — предостаточно.

— Тэк-с… Бабец, и еще бабец! Вот вам!

— Тетеря!

— У меня пересменка… Берешь? — и вальта тебе впридачу.

— Тетеря! — затопал ногами Бенедикт.

— Ну, чего, чего… Разорался… У саней полозья погнумши.

— Не ври! Всегда одно и то же! Обувайся, кататься поеду. Пять минут тебе на сборы!..

Бенедикт пошел вдоль клетей. Тут воробьи. Мелкая птица, вроде мыши, а вкусная. Только костей много. Тут соловьи были. Съели соловьев, надо новых ловить. Это весной. Сейчас они попрятамшись. Тут — что у нас. Тут древяница.

— Древяница! — позвал Бенедикт. — Выйди!

Не выходит.

— Выходи, сукина дочь!

Не хочет. Подгреб, ухмыляясь, Терентий.

— А ты громче.

Крикнул громче.

— Да ты еще громче.

— Дре-вя-ни-ца-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Не идет, что такое!

— А ты так крикни, чтоб кишки лопнули. Она и выйдет. С кишок.

Бенедикт посмотрел с сомнением: скотина ржет, довольный:

— Гы! Вы ж ее съели!

— Разве? Так что ж ты мне тут!..

Шутки дурацкие… Так и голос сорвешь на морозе. Бенедикт оглядел клети. Вся птица, что послабей, в дупле хоронится. Слеповран нахохлился, голову под крыло. Птицы-блядуницы в стайку сбились, друг друга греют. Страдают! А, то-то! Будете знать, как на головы гадить! Ведь до чего птица мусорная! И мясо у нее мусорное, жилистое, это уж только перерожденцев кормить, а люди не едят. И в лесу она жить не хочет, а только в городе, блядуница эта.

В дальней клети, где дерево голое, сук голый тож, — никого не видать. Кто в ней жилец — незнамо. А он в дупле. А может, и нету никого: клеть чистая, ни помета, ни перьев. А может, съели его.

…Эвон, древяницу-то съели! А он и не заметил, читамши. Так он и не разглядел ее толком. Теперь когда еще другую поймают. Она в руки не дается, древяница.

— Поехали, — поторопил Тетеря. — Мерзну.

— Будешь, тварь, еще мне указывать! Надо — так и померзнешь!

Ногой пнул гадину в бок, в сани сел, медвежьей шкурой укрылся.

— Пшо-о-ол! Галопом — и с песнями!

…Никита Иваныч и с ним другой Прежний, Лев Львович, из диссидентов, сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики красные, бормочут чепуху.

Бенедикт снял шапку.

— Доброго здоровьичка.

— Беня?! Беня! Да ты ли это?! — Обрадовался, засуетился. — Сколько лет, сколько зим! Нет, правда? Год, два?.. С ума сойти… Знакомы? Бенедикт Карпов, наш скульптор, народный Опекушин.

Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то пушкина нести не помогал; личико покривил:

— Кудеяровых зять?