Татьяна Толстая - Кысь

— При Сергей Сергеиче порядок был, — сказал Бенедикт.

— А то! — отозвался тесть.

— Больше трех не собирались.

— Ни в коем случае.

— А сейчас все умные стали, книги читают, распустились. Федор Кузьмич всех распустил, слава ему.

— Золотые слова! — обрадовался тесть.

— Сергей Сергеич заборы отстроил, а сейчас что?

— Верно!

— Всюду дырья, плетень повален, народная тропа укропом поросла!

— И не говори!

— Самая пустая трава, ни вкусу от нее, ни запаху!

— Ни самомалейшего.

— На пушкина исподнее вешают, наволочки, а пушкин — наше все!

— Все до нитки.

— Это ж он стихи написал, а вовсе не Федор Кузьмич!

— Ни в коем разе.

— Он выше александрийского столпа!

— И-и, мил человек, куда до него столпу!

— А Федор Кузьмич, слава ему, мне по колено ростом будет! А туда же, — Набольший Мурза, долгих лет ему жизни! Оленьке на коленки садится, как у себя дома!

— Ну, ну!..

— А что «ну»?..

— Думай дальше!

— Чего думать?

— Что тебе сердце подсказывает?..

Ничего сердце Бенедикту не подсказывало, темно было в сердце, как в избе зимой, когда свечи все вышли, наощупь живешь; была где-то свечка запасная, да поди найди ее в кромешном мраке!

Шаришь, шаришь руками, а руки-то, — они слепые, пугливые: найдешь невесть чего, обтрогаешь, не видючи, душа-то и обомрет: что это?! А?! Отроду такого в избе не водилося! Что это?!

Со страху все внутри вдруг как оборвется! Отбросишь это, чего общупывал-то… Стоишь, замерев, вздохнуть боишься… Боишься шагнуть… Думаешь: сейчас ступлю, да и попаду ногой на ЭТО…

Осторо-ожно… бо-о-оком… по кра-а-аешку… по сте-еночке… туп, туп, — и выберешься к двери. Рванешь дверь, — и бежать без оглядки!

…Рухнешь под деревом, али у забора; все внутри колотится. Теперь надо побираться, огня искать, свечку, может, у кого выпрашивать. Вот, если дадут свечку-то, — уже легче, не так страшно; вернешься в избу, смотришь, чего это было такое, — а ничего вроде и нет.

Нету ничего.

А это, бывает, соседи шутят, забавники: пока тебя нет, подложат тебе не знам чего, чтоб ты со страху разумом повредился; а пока ты туда-сюда бегаешь, огня добываешь, они это-то, чего подсунули, и заберут, вот и нету ничего, и не узнаешь, что это было-то.

Сердце ничего не подсказывало, а голова — да, голова подсказывала, — на то в ней и разум, в голове, — а подсказывала она, что давно еще, еще до свадьбы — йэх! когда это было-то! — когда был еще Бенедикт юношей диким, некультурным, необразованным был молокососом, с хвостом и без понятий, — видел он у Варвары Лукинишны книгу. Теперь уж и не вспомнить, какая то была книга, большая или малая, и как называлась: от страху, с непривычки ничего он тогда не понял, а только и понял, что страшно.

Теперь-то, конешно, как человек образованный, тонкий, можно сказать, искушенный, он бы оценил сокровище: общупал бы, обвертел, посчитал, сколько страниц и каковы буковки: мелкие али крупные; и надолго ли хватит читать; и, прочитавши, на которую полку, целуя, ее ставить.

Теперь-то, трепетный, умудренный, он уж знал, что книга, — нежная подруга, белая птица, маков цвет, — боится воды.

Милая! Воды боится, огня боится, от ветра трепещет; корявые, грубые пальцы человеческие оставляют на ней синяки, и не пройдут они! Так и останутся!

А есть которые рук не помывши!..

А есть которые чернилом подчеркивают!..

А есть которые страницы вырывают!..

И сам он прежде был так дик и нелеп, такой кроманьон, что слюнявым пальцем протер дырку! — …«и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь…» — протер, болван, дырку, Господи! прости! — как если бы, чудом каким разыскав в лесу тайную поляну, — всю в алых тульпанах, золотых деревах, — обнял наконец сладчайшую Птицу Паулин, и, обнимая, тыкнул бы ей грязным пальцем в светлый, в саму себя влюбленный глаз!..

Варвара Лукинишна говорила, что книгу дал ей Никита Иваныч, — а вот и попался, старик, на вранье! Есть, есть у тебя книги, у старого пьяницы, где-то ты их прячешь, хоронишь, людям добрым не даешь… В избе их нету, Бенедикт ту избу знал, сиживал… В сарае нету, в сарае мы пушкина резали… В чулане — одна ржавь… В баньке?..

Бенедикт подумал про баньку и осерчал, сам почувствовал, как личико вздулось от гневливости: в баньке сыро, любая книга отсыреет. Вот ведь: приходил, просил, меняться предлагал, подарок ценнейший принес, — не пожалел; сидел с ними, с Прежними, полдня, чепуху их слушал, — так нет, врали, притворялись, за нос водили, рыло от него воротили, руками отрицание делали: нету, мол, у нас книг! Нету!.. Не взыщи!..

А вонючую скотину, перерожденца, за стол усадили: «Да Терентий Петрович, да как вы считаете, да не угодно ли ржави…» Напоили-накормили, потом чтой-то осерчали, выкинули его на снег, как мешок… поделом, конешно, вору и мука.

Да ведь и с Бенедиктом они так же: посмеялись да и выставили несолоно хлебавши…

А еще старик-то говорил: «На небе и в грудях, — говорит, — одно и то же, и ты это запомни». А на небе-то что? — на небе мрак да метель, да вихри мятежные; а в летнее время — звезды: Корыто, да Миска, да Хвощи, да Ноготки, да Пупок, да сколько их еще! «А все они, — говорил, — в книгу записаны, а книга та за семью воротами, а в той книге сказано, как жить, а только страницы все перепутаны… И буквы не наши… А ищи, — говорит, — пушкин искал, и ты ищи…»

Да уж я ищу, уж сколько народу перетряхнули: Феофилакт, Малюта, Зюзя, Ненила-заика, Мафусаил с Чурилой, — близнецы-братья; Осип, Револьт, Евлалия… Авенир, Маккавей, Зоя Гурьевна… Януарий, Язва, Сысой, Иван Елдырин… Всех крюком зацепили, по полу протащили, все за столы, за тубареты цеплялись, все истошно вопили, когда на лечение-то их забирали… Не-е-ет! — дескать, — не на-а-ада-а-а!..

А как же не надо-то, — ведь сказано: книг дома не держать, а кто держит, — не прятать, а кто прячет, — лечить.

Потому что распустились при Федоре Кузьмиче, слава ему. А кто ж главную книгу зажал и держит, — главную-то, где сказано, как жить?.. Вот у Клоп Ефимыча были же книги с ненашими буквами, — на виду, две дюжины сухих и чистых, не там ли алмазная запись?.. Да нет, — говорит: «За семью воротами, в долине туманной…» Значит, думай, Бенедикт…

Пойти Тетерю запрячь. А чтоб не разорялся попусту, лишних слов не говорил, помалкивал в тряпочку, изготовил ему Бенедикт и тряпочку, а иначе сказать, кляп; а ветошь свернешь руликом, веревочку проденешь, да рот-то болтуну и заткнешь: меж зубов тряпочка, завязки за уши продеть. И — с Богом, галопом, но без песен!

— Ты куды это, Бенедикт, на ночь глядя?

— Да тут… надо мне… об искусстве поговорить…