Татьяна Толстая - Кысь

— Слушай революцию, тудыть!..

Революционеры крались по коридорам, заворачивали за углы, останавливались, озирались, прислушивались. Где-то там, у входа, валялась жалкая, теперь уже бездыханная, охрана: что может бердыш или алебарда против обоюдоострого, быстрого, как птица, крюка!

Прошли два яруса, поднимались по лестницам, на цыпочках пробегали висячие галереи, где сквозь оконные пузыри сильно и страшно светила луна; черными валенками бесшумно пробежали по лунным половицам; раскрылись внутренние, высокие и узорные сени, где похрапывала, — ноги взразвалку, шапки на грудях, — пьяная внутренняя охрана. Тесть тихо заругался: ни порядку в государстве, ничего. Все Федор Кузьмич развалил, слава ему! Быстро, сильно тыкая, обезвредили охрану.

После сеней опять пошли коридоры, и сладкий запах приблизился, и, глянув вверх, Бенедикт всплеснул руками: книги! На полках-то — книги! Господи! Боже святый! Подогнулись колени, задрожал, тихо заскулил: жизни человеческой не хватит все перечитать-то! Лес с листьями, метель бесконечная, без разбору, без числа! А!.. А!!.. А!!! А может… а!.. может тут где… может и заветная книжица!.. где сказано, как жить-то!.. Куда идтить-то!.. Куда сердце повернуть!.. Может, ту книжицу Федор Кузьмич, слава ему, уже нашел, разыскал да читает: на лежанку прыг, да все читает, все читает! Вот он ее нашел, ирод, да и читает! Тиран, бля!

— Не отвлекайся! — дохнул в лицо тесть.

Коридоры ветвились, загибались, раздваивались, уходили в неведомые глубины терема. Тесть крутил глазами — только книжные корешки мелькали.

— Должон простой ход быть, — бормотал тесть. — Где-то тут простой ход быть должон. Быть того не может… Где-то мы тут сбилися…

— «Северный Вестни-и-и-и-и-ик»! Восьмой номе-е-е-е-е-е-ер! — завопил Бенедикт.

Рванулся, толкнув Кудеяр Кудеярыча; тот споткнулся, ударился о стену; падая, уперся рукой; стена подалась и оборотилась полкой, полка рухнула и посыпалась, и се, — раскрылась взгляду палата большая-пребольшая, по стенам все шкафы да полки, а в палате столы без счету, книгами завалены, а у главного стола, в полукольце тысячи свечей, тубарет высокий, а на тубарете сам Федор Кузьмич, слава ему, с письменной палочкой в деснице; личико к нам оборотил и ротик разинул: удивился.

— Почему без доклада? — нахмурился.

— Слезай, скидавайся, проклятый тиран-кровопийца, — красиво закричал тесть. — Ссадить тебя пришли!

— Кто пришел? Зачем пропустили? — забеспокоился Федор Кузьмич, слава ему.

— «Кто пришел», «кто пришел»! Кто надо, тот и пришел!

— Тираны мира, трепещите, а вы мужайтесь и внемлите! — крикнул и Бенедикт из-за тестева плеча.

— Чего «трепещите»-то? — Федор Кузьмич понял, скривил личико и заплакал. — Вы чего делать-то хотите?

— Кончилась твоя неправедная власть! Помучил народ — и будя! Сейчас мы тебя крюком!

— Не надо, не надо меня крюко-ом! Крюком больна-а!

— Ишь ты! Он еще будет жалкие слова говорить! — закричал тесть. — Бей его! — И сам ударил наотмашь.

Но Федор Кузьмич, слава ему, горошком скатился с тубарета и отбежал, так что попал тесть по книге, и книга та лопнула.

— Зачем, зачем вы меня ссаживаете-е-е-е?

— Плохо государством управляешь! — закричал тесть страшным голосом.

Бросился с крюком к Набольшему Мурзе, долгих лет ему жизни, но Федор Кузьмич, слава ему, опять нырнул под тубарет, оттуда под стол, и перебежал на другую сторону горницы.

— Как умею, так и управляю! — заплакал с той стороны Федор Кузьмич.

— Развалил все государство к чертовой бабушке! Страницы из книжек выдираешь! Лови его, Бенедикт!

— У пушкина стихи украл! — крикнул тоже и Бенедикт, распаляя сердце. — Пушкин — наше все! А он украл!

— Я колесо изобрел!

— Это пушкин колесо изобрел!

— Я коромысло!..

— Это пушкин коромысло!

— Я лучину!..

— Вона! Еще упорствует…

Бенедикт бросился ловить Федора Кузьмича с одной стороны стола, тесть кинулся в обход с другой стороны, а Набольший Мурза, долгих лет ему жизни, опять нырнул под стол и перебежал назад.

— Не трогайте меня, я добрый и хороший!

— Юркий, гнида! — закричал тесть.

Рукой о стол оперся и прыгнул, прямо одним прыжком столешницу перемахнул. Федор Кузьмич, слава ему, визгнул, порскнул под шкаф и забился там в глубину куда-то.

— Лови его! — хрипел тесть, шаря и тыкая крюком под полками. — Уйдет! Уйдет! У него тут ходы всюду прорыты!

Бенедикт подбежал на подмогу. Вместе, мешая друг другу, тыкали крюками, шарили, запыхались.

— Чего-то держу, вроде попался… Ну-к, ты помоложе, нагнись погляди… Не подцепить никак… Он, нет?..

Бенедикт встал на четвереньки, завернул голову под шкаф, — темно, клочья какие-то.

— Не видать ничего… Кудеяр Кудеярыч, вы бы посветили!

— Выпустить боюсь… Ну-ка, крюк перехвати у меня… Ч-черт, не пойму…

Бенедикт перехватил крюк; тесть встал на карачки, пустил под шкаф свет, кряхтел.

— Пылишша… Не видать ничего… Пылишшу развел…

Под крюком дернулось, вроде как одежда треснула, Бенедикт тыкнул с поворотом, но поздно: туку-туку-туку, — мелкие шажочки перебежали вдоль стены за полками куда-то вглубь палаты.

— Упустил, черт! — крикнул тесть с досадой. — Учил ведь тебя, учил!

— А чего всегда я!.. Вы сами за одежу зацепили!

— Придавить надо было! Где он теперь… А ну, выходи, Федор Кузьмич! Выходи по-хорошему!

— Нечестно, нечестно! — крикнул Федор Кузьмич, слава ему, из-под полок.

— Там он! Давай!

Но Федор Кузьмич опять перебежал.

— Не надо меня ловить, маленького такого!..

— Тыкай!.. Тыкай сюда, тудыть!..

— Почему настаиваете?.. Уходите отсюда! — пискнул Федор Кузьмич из третьего места.

— …Плохие люди! — крикнул из четвертого.

Тесть озирался, Бенедикт озирался, вытянув шею, склонив голову, — вот шуркнуло под дальним шкафом; повернул голову к дальнему шкафу; вот прошелестело под полками; мягким длинным прыжком Бенедикт прыгнул к полкам; если закрыть глаза, звуки лучше слышно; закрыл глаза, поводил головой из стороны в сторону; еще бы уши прижать, — совсем хорошо бы: ноздри раздулись, — можно и по запаху… где он пробегает, там его запах… Вот он!

— Вот он! — крикнул Бенедикт, прыгая, наваливаясь и крутя крюком; под крюком пронзительно, тонко завизжало. — Держу-у-у-у!

Лопнуло что-то; звук такой тихий, но отчетливый; на крюке напряглось и обмякло. Бенедикт крутанул и выволок из-под полки Набольшего Мурзу, долгих лет ему жизни. Тельце чахленькое, а сколько возни было. Бенедикт сдвинул колпак, обтер рукавом нос. Смотрел. Видать, хребтина переломилась: головка набок свернута, и глазки закатимши.

Тесть подошел, тоже посмотрел. Головой покачал.

— Крюк-то запачкамши. Прокипятить придется.

— Ну а теперь чего?

— А счисть его вон хоть в коробку.