Татьяна Толстая - Кысь

Скушно.

— …Дак папа обижаются, говорят, ты морду воротишь. Бенедикт! Ты морду-то не вороти!

— Пошла вон. Я читаю.

Бенедикт подождал, пока вся Оленька, целиком, без остатка, выйдет в широкие двери. Сбила с мысли, сволочь.

— Я смотрю, ты от меня морду воротишь, — сказал тесть.

— Глупости.

— А ведь мы друзья навек. Клятва дадена.

— М-м.

— Куда ты, туда и я. От книги-то оторвись!

— Ну что, что?

Семья сидела за столом, ела канареек-гриль и смотрела на Бенедикта с неудовольствием, — все, даже Петрович-сан. Дети, Пузырь и Конкордия, ползали под столом, скребли пол когтями.

— Перестановки я задумал во властных структурах, мил-человек.

— Да на здоровьичко.

— Двигатель внутреннего сгорания мы тут с Петровичем задумали спроворить. Пинзин есть, искру я глазами буду, остальное — в рабочем порядке.

— Бог в помощь. Я тут при чем?

— Консолидация нужна небольшая, — ввинтился Петрович-сан.

— У меня нету.

— Эть!.. Подмога, подмога нужна!

— Главного Истопника извести желаю, — сказал тесть.

Бенедикт подумал, что ослышался, заложил книгу пальцем, вытянул шею.

— Куда извести?

— Куда, куда, — казнить! Уши-то протри! — вспылил тесть. — Совсем зачитался, в бумажках зарылся, государство забросил, а еще Зам! Казнить его желаю, как вредный пожароопасный элемент! В согласии с Государственным Указом, вступившим в силу еще эвон когда! И экономике от него урон: народ распустился, печи даром зажигают, никто огневой налог не платит!

— Нам теперь с бензином открытого огня держать никак нельзя, — подтвердил Тетеря, — это я как Министр Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей заявляю. Мы ж теперь страна ОПЕК. Нам про экспорт думать надо, а не хухры-мухры.

— Да еще он раскопки вредные делает, под государство подкапывается. Утром встанем, а страна и провалимши.

— И столбы ставит, мешая свободному проезду, это уж я как Министр Транспорта.

— Революция продолжается, тут и рассуждать нечего, — сердито сказал тесть. — За чистоту рядов надо постоять? — надо. Я ж медицинский работник, не забывай. Мы, медицинские работники, знаешь, какую клятву даем? Не вреди. А он вредит. Ну?! Так что давай, по-быстрому, съезди, свяжи его веревкой. К столбу там или куда примотай, только покрепше. Я бы людей послал, да он же хыхнет — и отобьется. А на тебя не хыхнет.

— Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!?! — закричал Бенедикт. — Старый друг… ватрушки пек, пушкина вместе долбили, и… это… вообще!

Про хвост афишировать не стал.

— Позволю — не позволю, твово разрешенья никто не спрашивает! — закричал и тесть. — Ты Зам по морской и окиянской обороне, а энти дела сухопутные! Двигатель построим, по дорогам ездить будем! Твое дело его доставить, чтоб не убежал!

— А хрен вам в жопу заместо укропу!

— Ах, так?! Космополит! — крикнул Тетеря, толкая стол.

— От косматого слышу! Чучело четвероногое!

— Ты как с Министром разговариваешь?! — тесть перегнулся и вырвал из Бенедиктовых рук книгу, шваркнул об пол, листы рассыпались.

— Блин!.. А вы, папа, вообще вонючка!

— Ах, так?! А ну! — тесть рывком бросился через стол, роняя посуду, хватая Бенедикта цепкими, холодными руками за горло. — А ну, повтори! Повтори, говорю! Щас я тебя огнем-то…

И, натужив глаза, начал жечь Бенедикта желтым, холодноватым, царапающим пламенем.

— Кончайте безобразие! При детях! — прикрикнула теща.

— Контролируйте себя, папенька!

— Чего вы вообще?.. Вы вообще… вы… вы… вы — кысь, вот вы кто! — крикнул Бенедикт, сам пугаясь — вылетит слово и не поймаешь; испугался, но крикнул. — Кысь! Кысь!

— Я-то?.. Я?.. — засмеялся тесть и вдруг разжал пальцы и отступил. — Обозначка вышла… Кысь-то — ты.

— Я-а?!?!?!

— А кто же? Пушкин, что ли? Ты! Ты и есть… — Тесть смеялся, качал головой, разминал затекшие пальцы, погасил в глазах свет, — только красноватые огни перебегали в круглых глазницах. — А ты в воду-то посмотрись… В воду-то… Хе-хе-хе… Самая ты кысь-то и есть… Бояться-то не надо… Не надо бояться… Свои все, свои…

Теща тоже засмеялась, Оленька захихикала, Терентий Петрович-сан осклабился. И детки бросили скрести пол, подняли плоские головки и взвизгнули.

— В воду посмотрись…

Он бросился вон из горницы; семья смеялась ему вслед.

Что говорят-то! Что сказали-то!.. Вот амбар, вот бочка с водой, — заслонясь руками от света, всматривался в темную, пахнущую тиной воду. Нет, вранье! Ложь! Видать плохо, но видно же: голова же круглая, хоть волосья и поредевши; уши же на месте, борода, нос там, глаза. Нет, я человек! Человек я!.. Да! Хрен вам!..

Ополоснул морду водой: кожа горела, саднила там, где тесть жег ее лучами, и на ощупь стало шероховато, вроде как мелкие волдыри, али сыпь. Вдруг подступила тошнота, как если б сыру поел. Отбежал к двери, вырвало на косяк. Желтым чем-то. Это от канареек, должно. Переел канареек. Фу-у, слабость.

…Пройтись надо, а? Продышаться. Сто лет пешком не ходил. Из городских ворот. Цыкнуть на стражу. Под горку. К реке. Через мосток — в лес, и дальше, дальше, по колено, по пояс, по плечи в траве, туда, где цветы и мухи, и потаенная поляна, и медовый ветер, и белая Птица… Ага, жди…

…Брел, волочил лапти на отвыкших, квелых ногах и знал ясным, вдруг налетевшим знанием: зря. Нет ни поляны, ни Птицы. Вытоптана поляна, скошены тульпаны, а Паулин, — что ж, Паулин давно поймана силками, давно провернута на каклеты. Сам и ел. Сам и спал на подушках снежного, кружевного пера.

Знал, — а все же брел, брел, почти равнодушно, как перед смертью, или сразу после смерти, — когда все уже совершилось и ничего не поправишь, — брел мимо полей, засаженных синеватой репою, по оврагам с отвалами красной глины, через канавки и бочажки с червырями, тяжело всходил на холмы, оскальзываясь на разросшихся грибышах, — далеко было видно с холмов: поля, и снова поля, с прополотой и непрополотой репой, и новые овраги, и темные перелески, где таится слеповран, и неправдоподобно далекие дубравы с огнецами, и еще поля, куда хватало глаза. Туго и тепло дуло ветром родины, серенькие облака мутили небосвод, а на горизонте синей стеной стояли облака темные, готовые расплакаться летними ливнями.

В зарослях ломких августовских хвощей нашел зеркальце темной воды, еще раз как следует обсмотрел свое отражение. Пощупал уши. Обычные. Глупости семья говорит. Глупости. Обхлопал щеки, — на ладонях сукровица от полопавшихся волдырей. Ладони тоже обычные, шершавые; через всю ладонь, с переходом на пальцы — широкая мозоль от крюка. Снял лапоть, проверил ногу: и нога обычная, сверху белая, понизу темноватая от грязи, так на то она и нога. Живот. Зад. Ни тебе хвоста, ни…

…Так. Минуточку. Хвост. Был же хвост. Был, блин, хвост. А у людей вроде не должно… Так что же?..