Фридрих Горенштейн - Бердичев [сборник]

Наши рабочие столы рядом, и мы всегда вместе — три друга-товарища. Всякий, кто входил в наш отдел, видел три головы — две черные, одна рыжая, Рафина, — вместе склоненные над расчетами и чертежами. Впрочем, в последние дни я, Веня Апфельбаум, на бюллетене, по причине зубной боли, воспаления и флюса. Поэтому из дому вышел не как обычно, когда шел на работу, в половине восьмого, а в одиннадцатом часу.

Было ясное, свежее, «старушечье» утро. Старушки, говорят, просыпаются рано, в пятом, в шестом рассветном, но улицы заполняют они к одиннадцати, когда все торопящееся, толкающееся, спешащее окончательно схлынет и после того минет еще полчаса-час, чтоб воздух посвежел, да пыль осела. Стариков к этому времени почти не видно и не только потому, что по статистике их меньше. Старик чаще петушится, его в суету тянет, все нервную молодость вспоминает, а старушка на молодость редко оглядывается — минула, и с плеч долой. Живет и живет неторопливо. И город нервный, визжащий, кричащий, к одиннадцати утра перейдя в старушечьи владения, распускается, расползается. Трамваи звенят не тревожным пожарным звуком, подлетая к переполненным суетливым остановкам, звенят мягко, угодливо, точно не электрическая сила в них звенит, а простой колокольчик, пружинный звонок, который дергал через коленчатый рычаг за проволоку кондуктор старушки конки. Хорошо пройтись беззаботному человеку в такое «старушечье» утро при ясной погоде.

Однако я далеко в сторону ушел от сути. Не в старушках дело, а в том, чтобы обозначить время и обстановку, когда я вышел из дома и сел в полупустой вагон метро на Преображенской площади, чтоб ехать к центру. О беззаботной прогулке речи быть не могло, ибо ночь я провел ужасную. Не буду описывать свинцовую голову на тонкой, слабой шее, не буду описывать по-температурному жарких слезящихся глаз. Скажу лишь, что ночь я провел на допросе. Допрашивали меня с применением пыток средневековых и новейших мои собственные зубы, а камерой пыток была моя собственная, однокомнатная, кооперативная квартира. На допросе я вел себя не героически: выл, стонал и царапал ногтями стены. Не сомневаюсь, что за час покоя и сна я выдал бы все государственные тайны, если бы их знал и если б такого от меня потребовал сонм гнилостных микроорганизмов костоеды, терзающих мою воспаленную зубную мякоть. К рассвету, однако, костоеда временно помиловала. Я понимал, что временно, до следующего ночного допроса, ибо такое уже обозначилось — утром меня отпускали подумать, а к ночи опять начинали зудеть, сверлить, пилить, жечь.

Первые приступы зубной боли, случившиеся месяца два тому, я встретил, как теперь понимаю, легкомысленно, просто пополоскав рот дагестанским коньяком «Приз» с лошадиной головой на этикетке, который кстати оказался под рукой, поскольку дело было на товарищеской пирушке вскладчину по случаю выдачи нашему отделу внеочередной, неожиданной денежной премии. Занимается отдел нашего НИИ замазками. Я лично тружусь над диссертацией по теме: «Железная замазка». Для непосвященных излагаю популярно: железная замазка употребляется в машиностроении и железобетонном строительстве. Состоит из железных опилок, серы и нашатыря. Если забить такую смесь в щель, то она плотно пристает к железу или камню, твердеет весьма сильно. Дело это — перспективное, нужное нашему начальству, и я надеюсь вскоре «остепениться» и получить увесистую прибавку в тугриках, сиречь в рублях, к жалованью, сиречь к зарплате. Конечно, ничего нового в железной замазке нет, ее применяли лет уж сто назад, и в кое-каких конкурирующих с нашим НИИ кругах этот способ считается давно устаревшим. Но нашему начальству удалось в инстанциях доказать его дешевизну, простоту и надежность. Способ прошел успешные испытания в промышленных условиях, и, кстати, именно за железную замазку наш отдел получил внеочередную премию, устроив вскладчину очередную пирушку.

Веселились мы по моде семидесятых: слушали магнитофонную гитарную поэзию, рассказывали анекдоты про Брежнева, пели лирико-иронические песни: «…мы мирные юдэн, но наш бронепоезд стоит на запасном пути… тра-та-та-та».

Голос у меня неплохой, у Саши Бирнбаума терпимый, а у Рафы Киршенбаума почти профессиональный, что неудивительно, поскольку его родной дядя Иван Ковригин, урожденный Иона Киршенбаум, — солист военного ансамбля. Голос — труба. Поет широко. «Ка-а-а-а-а-а-а-а-а-а… — конца не видно… Уж и у меня, зрителя, дыхания не хватает, а он все: …а-а-а-а-а, — и наконец, как радостный вздох облегчения и преодоления: — …линка, ка-линка, калинка моя. В саду ягода малинка, малинка моя… Ай, люли-люли, ай, люли-лю-ли, спать положите вы меня…»

Вот в том-то и дело, заснуть бы хоть на часок. Во время ночного допроса, во время терзания костоедой этот плясовой мотив звучал, как в полубреду. «А-а-а-а-а-а-а» — полоскал шалфеем, как Чехов советовал в рассказе «Лошадиная фамилия», мазал воспаленные десны кефиром, как советовала зубная врачиха Марфа Ивановна.

К Марфе Ивановне я пошел по рекомендации Саши Бирнбаума, где-то через неделю после пирушки, на которой впервые ощутил покалывание и сверление, быстро ликвидированное дагестанским коньяком. Через день, однако, сверление возобновилось в самый неподходящий момент, на совещании у директора НИИ Кондратия Тарасовича Торбы, человека доброго, но непредсказуемого. Мы как-то с ним пировали, так он, выпив, показал себя ругателем нынешней действительности и достаточно высокого начальства из министерства. А про замминистра выразился:

— Что у него ни спросишь, все ответит неопределенно. Разве так большевики отвечают? Лейборист какой-то. — Потом задумался, посветлел лицом и сказал: — Вот в войну, ребята, тяжелое было время, но какие люди были. И была какая-то романтика драки…

Так по-домашнему говорил, однако на совещании сидел недоступный и опасный, покусывая длинный буденновский ус и в самом деле похожий на Семена Михайловича. Кстати, папаше Саши Бирнбаума, Лазарю Исаковичу, довелось поработать в Министерстве сельского хозяйства и с самим командармом Первой конной, о чем он рассказывал. Группа донских казаков, какие-то ходоки обратились в финансовый отдел министерства с неким несуразным требованием по поводу лошадиных дел. Получив отказ, пошли с жалобой к Семену Михайловичу, который как раз этими лошадиными делами заведовал при Министерстве сельского хозяйства. Тот вызвал Лазаря Исаковича. Сидит нахмуренный, ус покусывает.

— Почему народ обижаешь?

— Так ведь нельзя, Семен Михайлович. По министерскому регламенту, по финансовой смете…

— Нельзя? А почему жиды Христа распяли? Это можно?

— Так и сказал? — ошарашенно спрашиваю я.

Все-таки в детстве пели песни: «С нами Сталин родной, Тимошенко — герой, Ворошилов и славный Буденный…» или «Никто пути пройденного у нас не отберет, конница Буденного, дивизия — вперед…».