Фридрих Горенштейн - Бердичев [сборник]

— Так и сказал? — все не верится мне.

— Так и сказал, — пожимает плечами и разводит руками Лазарь Исакович, который в домашней пижаме рассказывает все это нам за домашней вишневой наливкой, необычайно ароматной, потому что Бетя Яковлевна, Сашина мама, каждую косточку в каждой вишенке заменяла кусочком грецкого орешка.

— Ну и что? Чем кончилось? — спрашивает Рафа Киршенбаум.

— Чем кончилось? Чем это может кончиться? Пришлось выполнять указание Семена Михайловича, а потом я выкручивал голову, как это оправдать в финансовой смете…. Ничего… Гурнышт… Азой идыс… Ах, азохен вей…

Как-то я с семьей Бирнбаумов поехал на пляж и оказался в самой гуще им подобных евреев. У них там свое место, что-то вроде пляжного гетто. Все с обвисшими, как мокрое белье животами, постоянно ругаются меж собой и едят помидоры, огурцы, вареную курятину, вытаскивая ее из стеклянных банок… Еврейский неореализм. Но это хоть понятно, а почему Рафин дядя, Иван Ковригин, вдруг начал носить ермолку? Ведь совсем недавно истинно по-русски солировал с таким же, как и он, пузатым, седым солдатом Андреем Масоловым. У обоих пряжки солдатских ремней лежали на далеко выпяченном вперед пупе, стояли оба живот к животу — не отличишь. А вот в начальствующих сферах отличили, обидели дядю Иону. Впрочем, может, сам дядя Иона виноват. Человек он заносчивый, обуреваемый демоном тщеславия. Не только поет, но и стихи сочиняет, и музыку пишет. Целый мюзикл сочинил на простонародный русский сюжет.

Живет Ковригин-Киршенбаум после очередного развода и размена в одном из переулков старого Арбата на первом этаже пятиэтажного, дореволюционной постройки дома с каменными нимфами у парадного входа. На округлом животике около пупочка одной из нимф то ли краской, то ли углем написано нехорошее слово. Но лучше всего не сразу входить в подъезд и звонить в усыпанную звонками и фамилиями дверь квартиры, а предварительно постучать в окно — третье от угла. Ориентиром также служит надпись на кирпичной стене — «Копытов — гад», похоже, тем же почерком, что и нехорошее слово у нимфы на животике. Лучше стучать в окно, чтоб не тревожить звонком соседей, с которыми у Ковригина-Киршенбаума, разумеется, плохие отношения, вплоть до судебных.

— Народ серый, мерзкий, — говорит дядя Иона, — пишут на меня, что я даю частные уроки музыки и вообще мешаю им своей игрой на рояле и пением. Куда деваться, не знаю, от их всевидящего взгляда, от их всеслышащих ушей… Какой-то гордиев узел…

Комната у дяди Ионы по коммунальным масштабам не маленькая, но повернуться негде, то и дело за что-либо цепляешься или что-либо опрокидываешь. Вещи стоят тесно, в беспорядке, по всей видимости, это обстановка нескольких комнат, свезенная в одну. Вещи и мебель старые, экзотические: красное дерево, шелк, мрамор, бронза. На стенах несколько картин, как уверяет дядя Иона, дорогие подлинники. Вдоль стен книжные полки поблескивают золочеными корешками.

— Куда я это все дену, как упакую при дальнем переезде? — тревожится дядя Иона. — Я все сюда, на Арбат, еле привез, и с потерями. Вот, хрустальный абажур лампы разбил, а ему цены нет.

Лампа, точнее, бронзовая скульптура обнаженной женщины, держащей в своих поднятых кверху руках расколотый абажур, стоит прямо посреди комнаты возле рояля, и об нее беспрерывно то спотыкаешься, то за нее цепляешься. Впрочем, как я уже говорил, тревожиться о перевозке вещей на дальние расстояния дядя Иона начал совсем недавно, после истории с куплетом. Правда, ныне он говорит, что «куплет» был лишь последней каплей, поскольку к нему и ранее придирались.

— Масолову, с которым мы вместе солируем, присвоили звание, а мне нет… Но главное, мой мюзикл запретили из-за моей пятой графы.

Над мюзиклом дядя Иона работал действительно вдохновенно. Я помню, как он, высокий, Киршенбаумы все высокого роста, Рафа в нашем трио самый высокий, помню, как дядя Иона, высокий, в своем длинном бухарском халате, среди своих антикварных вещей, сам похожий на антикварную вещь, садился за рояль и наигрывал отрывки из своего мюзикла «Варя-Варечка», актерски исполняя разные роли, меняя голос и напевая то тенором, то баритоном в зависимости от той или иной партии.

— Много ездил я по стране, — говорил дядя Иона, — и с гастролями, и за свой счет, и всегда старался услышать и записать народные песни. Песни с традиционно крестьянским смыслом, многоголосые, широко распетые. Например, песня: «Отец мой был природный пахарь». Или другой пример: когда борщ на стол подают, поют: «Ешьте, гости, борщечек, у нас целый горшочек!» Вот в таком стиле я писал мюзикл. Например, монолог Вари… — Дядя Иона меняет голос и кокетливо произносит, растягивая слова сочным женским тенорком: — «Я не хочу такого негодяя, а выйду замуж я за Николая…» И тут же сразу песня: «Расскажи мне, Коля, про степей раздолье…» Или партия Николая… — Дядя Иона запевает тихим душевным баритоном:

Столько работы, и запретили с формулировкой «искажение действительности». Однако мне сообщили, что в кулуарах были неофициальные высказывания определенного сорта. Я эти высказывания с шести лет знаю. В Средней Азии жил в городе Намангане. Прибегаю и говорю: «Мама, меня во дворе как-то по национальному назвали. Таджик, кажется. „Жи“ я услышал, а остальное не понял». Однако теперь мне не шесть лет, я теперь понимаю и остальное… — Разволновавшись, дядя Иона краснеет, берет с полки бутылку сливовицы, разливает в золоченые, антикварные бокалы, мы выпиваем, отчего дядя Иона краснеет еще более. — А тут как-раз история с куплетом подоспела последней каплей, — продолжает он, совсем загрустив и обозлившись. — Вы, конечно знаете русскую народную песню «Коробейники». В ансамбле я ее всегда на бис исполнял. Публика постоянно повторения требовала. Хороша песня и для публики, и для исполнителя — сама из горла льется: «Пожалей, душа зазнобушка, молодецкого плеча», — мигом состроив концертное вдохновение на лице, с чувством пропел дядя Иона. — И вот из-за этой песни скандал. Может, кое-кому не понравилось, что я с моим пятым пунктом пою ее лучше многих знаменитостей. Пою не механически, как граммофон, а живо и каждый раз по-новому. Пою не как исполнитель, а как артист, а у артиста, если он вдохновлен, в каждом спектакле одна и та же роль в новом образе… Да… Иногда пою, и у самого мурашки по телу: «Эх, цены сам платил немалые, не торгуйся, не скупись. Эх, па-а-а-а-а-адставляй-ка губки алые, ближе к милому прижмись…»

В стену застучали. Стены в этом старом доме толстые, звуконепроницаемые, но одна из стен, оказывается, перегородка позднего происхождения, разделяющая бывшую очень большую комнату, почти залу. В большей части бывшей большой комнаты живет дядя Иона со своим антиквариатом и роялем, а в меньшей части живет токарь Хренюк со своей женой Надей.