Карл Кнаусгорд - Любовь

Что за бред, тратить жизнь на переживания по поводу домашних дел.

Как такое вообще возможно?

Мне хотелось как можно больше времени проводить в одиночестве, чтобы меня как можно меньше дергали.

Я хотел, чтобы Линда, и так сидевшая дома с Хейди, взяла на себя и Ванью, а я смог бы работать. Линда этого не хотела. Вернее, может, и хотела, но не могла. Все наши ссоры и скандалы так или иначе сводились к этому перетягиванию каната. Если я из-за нее и ее требований не смогу писать, я от нее просто-напросто уйду. И она это, в общем, понимала. Она нарушала мои границы, когда ей что-то требовалось, но никогда не доводила меня до точки невозврата. Хотя иногда мне оставалось до нее два шага. А месть моя состояла в том, чтобы выполнять все ее требования, то есть я занимался детьми, мыл пол, стирал одежду, ходил в магазин, готовил еду, зарабатывал все наши деньги, не оставляя ей ни одного конкретного повода для претензий, что я не участвую в семейных делах. Я не давал ей лишь того единственного, чего ей больше всего хотелось, — моей любви. Так я ей мстил. Безмятежно наблюдал, как она все больше и больше отчаивается, пока наконец она не взрывалась и не начинала вопить от злости, обиды, тоски и желания. В чем проблема? — говорил я тогда. Тебе кажется, я мало делаю? Ты говоришь, что измучена, замотана? Изволь, я могу заняться завтра детьми. Отвести в сад Ванью, а потом пойти погулять с Хейди, а ты полежи, отдохни. А потом я заберу Ванью и буду вечером сам с ними возиться. Так хорошо? А ты отдохнешь, ты же так вымотана. Аргументы у нее кончались, и она иной раз начинала швыряться предметами. Могла разбить тарелку или стакан или что под руку подвернется. По-хорошему ей самой следовало бы мне это предложить, но она не предлагала. И поскольку корень ее проблемы был не в том, что она выбивалась из сил, делая слишком много, а в том, что у любимого мужчины не находилось любви, а только злость, раздражение, разочарование и обида, но этого она ни за что бы не стала формулировать, то наилучшей местью для меня было толковать ее слова буквально. О, как я злорадствовал, когда она попала в ловушку — я был готов исполнить любое требование, пожалуйста. Когда после вспышки бешенства, неизменно следовавшей в продолжение перепалки, мы укладывались спать, она часто начинала плакать, искать утешения. Что давало мне возможность отомстить еще больше, не идя у нее на поводу.

Но жить так было невозможно, да я и не хотел, поэтому, когда остывала глухая и непримиримая злость, а оставался только раздрай в душе, как если бы разбилось все, что я берег, мы мирились и жили, как раньше жили постоянно. Но потом все начиналось заново, ибо все в природе циклично.

Я затушил сигарету, допил остаток выдохшейся колы, встал, уперся в решетку балкона и стал смотреть на небо; в нем, где-то за пределами города висел огонек, слишком низкий для звезды и слишком неподвижный для самолета.

Что это такое?

Я смотрел на него несколько минут, но потом он вдруг качнулся влево и все же оказался самолетом. А неподвижным он выглядел потому, что, снижаясь над Эстерсунном, шел курсом прямо на меня.

Кто-то постучал в окно, и я обернулся. Там Ванья улыбалась и махала мне. Я открыл дверь.

— Спать идешь?

Она кивнула:

— Я хочу сказать тебе спокойной ночи, папа!

Я наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Спокойной ночи. Приятных снов.

— Приятных снов!

И она побежала по коридору в свою комнату, полная сил даже после такого долгого дня.

Надо уже разобраться с этой проклятой посудой.

Соскрести остатки с тарелок в ведро, наклонившись над ним, вылить молоко и воду из чашек и кружек, вынуть из мойки яблочную и морковную кожуру, пластиковые упаковки и чайные пакетики, ополоснуть ее и поставить всю посуду на рабочий стол, набрать в мойку горячей воды, выдавить туда моющее средство, упереться лбом в шкафчик и начать мыть стакан за стаканом, чашку за чашкой, тарелку за тарелкой. Ополоснуть. Следить за сушилкой, когда она заполнится, начать вытирать мытое, чтобы освободить место. Потом пол, под стулом Хейди грязь надо отскребать. Завязать мусорный пакет и спуститься на лифте в подвал; пройти по теплым, похожим на лабиринт коридорам до мусорной комнаты, скользкой от въевшейся грязи, с трубами под потолком, заваленной обрывками изоленты и крепежа, на двери которой в силу свойственной шведам любви к эвфемизмам красуется надпись «Экологическая комната»; швырнуть пакет в какой-нибудь большой зеленый бак и неизбежно вспомнить Ингрид, — она в последний свой приезд обнаружила в одном из них кипу холстов маленького размера и притащила их все в квартиру, считая, что мы придем в такой же восторг, как она сама: такая удача, детям будет на чем рисовать несколько лет; закрыть крышку и вернуться домой, где в эту самую секунду Линда тихо вышла из детской.

— Уснула?

Линда кивнула.

— Какую ты чистоту навел, — сказала она, остановившись на пороге кухни. — Вина хочешь? У нас еще не кончилась бутылка, которую Сиссель в последний раз привезла.

Первый мой порыв был отказаться, но короткая отлучка из квартиры странным образом смягчила мой настрой по отношению к Линде, и я кивнул:

— Да, пожалуй.

Две недели спустя, вечером, когда Ванья и Хейди скакали вокруг нас, прыгали по дивану и вопили, мы с Линдой, стоя голова к голове, изнемогая от чувств, третий раз в нашей жизни смотрели на голубую линию на белой полоске. Это Юнн сообщил нам о своем приходе в мир. Родился он в конце лета, покладистый и терпеливый с первого дня, всегда готовый посмеяться, даже если вокруг грохочет буря. Нередко он выглядел так, как будто кто-то протащил его сквозь колючие заросли; весь расцарапанный Хейди, — она оставляла на нем отметины при любой возможности, часто под прикрытием поцелуя или дружеского похлопывания по щеке. Мучительное чувство, когда наматываешь километры по городу с детской коляской, так донимавшее меня когда-то, казалось странным и давно изжитым теперь, когда я толкал перед собой по улице потрепанную коляску с тремя детьми и часто еще двумя-тремя пакетами, болтавшимися на ручке; мои щеки и лоб прорезали глубокие, как раны, морщины, а пустые глаза горели яростью, над которой я давно утратил власть. Меня больше не заботило, насколько феминизированно я выгляжу со стороны, теперь мне важнее было доставить детей куда следовало и чтобы по дороге никто из них не сел на землю, отказываясь идти дальше, или не выдумал чего-нибудь еще, что лишит меня плодотворного утра или вечера. Однажды на тротуаре напротив остановилась группа японских туристов и стала тыкать в меня пальцем, как будто я цирковая обезьяна. Они показывали на меня пальцами! Вон идет скандинавский мужчина! Смотрите, потом будете внукам рассказывать.