Карл Кнаусгорд - Любовь

— Карл Уве?

Я поднял глаза. Передо мной стояла Нора Симонхьелль.

— Привет, Нора. Что ты здесь делаешь? Работаешь?

— Да. Я знала, что ты приедешь. И так и думала, что найду тебя здесь. Рада встрече!

Я встал и обнялся с ней.

— Садись, — сказал я.

— Отлично выглядишь! — сказала она. — Расскажи, как жизнь.

Я изложил краткую версию. Женат, трое детей, четыре года в Стокгольме, два в Мальмё. Все хорошо.

Впервые мы встретились с ней в Университете Бергена на выпускном вечере, она с другими свежеиспеченными бакалаврами отмечала окончание учебы, а потом мы столкнулись с ней уже в Волде, она преподавала там, а я писал свой первый роман, она прочитала его первая, прокомментировала.

Какое-то время она пожила в Осло, работала в книжном магазине и газете «Моргенбладет», издала второй сборник стихов и получила работу тут. Я сказал, что в моей памяти Кристиансанн остался кошмаром. Но за двадцать лет многое явно поменялось. И одно дело было учиться здесь в гимназии, а другое — сейчас работать в университете. Ей нравится, сказала она. И вид у нее тоже был довольный. Писать она сейчас не пишет, а там кто знает. Подошла ее подруга, американка, мы немного поговорили о разнице между ее старым и новым отечеством, а потом пошли в аудиторию.

До начала оставалось десять минут. У меня болел живот, и как-то тянуло в теле тоже. Руки, которые весь день дрожали в моих кошмарах, теперь дрожали наяву. Я сел за стол, пролистнул книги, посмотрел на дверь. В зале сидели два человека. Плюс я и профессор. Неужели опять?

Впервые я выступал на публике через несколько недель после выхода первой книги. Дело было как раз в Кристиансанне, пришли четыре зрителя. В одном из них я с глубоким удовлетворением узнал своего бывшего учителя истории Росенволла, теперь директора гимназии, и по окончании подошел к нему поздороваться. Оказалось, что меня он едва помнит, а пришел ради другого из трех выступавших дебютантов, Бьярте Брейтейга.

Нехилая история про возвращение домой. Нехилая история про отмщение прошлому.

— Что ж, начинаем, — сказал профессор.

Я оглядел ряды стульев. На них расположилось семь человек.

Мне очень понравилось, сказала Нора по окончании, час спустя. Я улыбнулся и поблагодарил за добрые слова, но сам себя я ненавидел и улизнул оттуда как можно быстрее. К счастью, Гейр приехал на двадцать минут раньше условленного и стоял посреди большого фойе, когда я спустился по лестнице. Мы не виделись больше года.

— Я думал, тебе некуда дальше лысеть, а смотри-ка, ошибся, — сказал я. И мы пожали друг другу руки.

— Слушай, у тебя такие желтые зубы, что дворняги в городе прохода не дадут, подумают, ты их вожак, — ответил он. — Как прошло?

— Пришло семь человек.

— Ха-ха!

— Да какая разница. А так нормально. Пойдем? Ты ведь на машине?

— Да, — сказал он.

Для человека, накануне похоронившего мать, он был на удивление бодр.

— Последний раз я был здесь на сборах Сил территориальной самообороны, — сказал он, пока мы шли к машине. — Нам тут рядом выдавали амуницию. Но этого всего тогда, конечно, не было.

Он нажал на брелок, и мигнул красный «сааб» в двадцати метрах перед нами. Сзади стояло детское кресло Ньола, сына Гейра, он родился на день позже Хейди, и я его крестный.

— Хочешь за руль? — спросил Гейр и улыбнулся. Я не нашелся что ответить и только улыбнулся в ответ. Открыл дверь, сел, отодвинул сиденье назад, пристегнулся и взглянул на Гейра:

— Поедем?

— А куда?

— В город, наверно. Что тут еще делать?

Он повернул ключ, сдал задом и выехал на дорогу.

— Ты какой-то пришибленный, — сказал он. — Плохо выступил или что?

— Да с этим все в порядке. А тем, что не в порядке, я тебя мучить не намерен.

— Почему?

— Ну сам понимаешь… Бывают проблемы и проблемки.

— Проблема, что я вчера похоронил маму? — сказал он. — Что случилось, то случилось. Выкладывай. Что тебя мучает?

Мы проехали короткий туннель и выехали у Конгcгора; залитый резким зимним солнцем, он казался почти красивым.

— Я, когда прилетел, поговорил с Линдой. У нее было трудное утро, ну, ты знаешь. Припадок ярости и хаос. А потом Ванья сказала в детском саду, что мы всегда сердитые. И тут она права. Стоит мне уехать, я сразу вижу, что это пипец какой-то. И сейчас мне хочется только одного: вернуться домой и все уладить. Все это меня слегка пришибло.

— То есть все как обычно.

— Ну да.

Мы выехали на Е18, остановились у пункта оплаты, где Гейр опустил окно и кинул монеты в серый металлический цилиндр, и поехали дальше мимо Оддернесской церкви, в часовне позади нее отпевали папу и там же, на задах церкви, стоит Кафедральная школа Кристиансанна, я отучился в ней три года.

— Тут все сплошь памятные для меня места, — сказал я. — Здесь похоронены дед с бабушкой. А папа…

— Хранится где-то здесь на складе?

— Именно. А мы все никак все это не уладим. Ха-ха.

— Вот так оно с ближними. Ха-ха.

— Ха-ха, конечно, но я серьезно, я с этим наконец разберусь. Предам его земле. Я должен.

— Десять лет на складе еще никому не повредили, — сказал Гейр.

— Почему, вредили. Но не тем, кто кремирован.

— Ха-ха!

Мы замолчали. Проехали мимо пожарной части и ушли в туннель.

— Как прошли похороны? — спросил я.

— Хорошо. Пришло очень много народу. Полная церковь. Родственники и друзья семьи, я их не видел много лет, с детства. Было красиво. Папа и Одд Стейнар плакали. Они совершенно убиты.

— А ты? — спросил я.

Он быстро взглянул на меня.

— Я не плакал. Папа и Одд Стейнар сидели обнявшись. А я рядом один.

— Тебя это мучает?

— Нет. Почему? Я чувствую так, они иначе.

— Здесь налево, — сказал я.

— Налево? Там впереди?

— Да.

Мы въехали в Квадратуру и стали спускаться по Фестнингсгатан.

— Справа будет парковка. Встанем там? — спросил я.

— Давай.

— А отец твой что об этом думает? — спросил я.

— Что я не скорблю? Он об этом не думает. «Гейр — он такой» — вот что он думает. Так всегда было. Он всегда меня безусловно принимал. Я тебе рассказывал, как он однажды забирал меня с вечеринки. Мне было шестнадцать, по дороге меня развезло, он остановил машину, дождался, пока я проблююсь, и мы поехали дальше, он никогда слова мне не сказал. Полное доверие. Поэтому, если я не плакал на маминых похоронах, не обнял его, для него это ничего не значит. У него свои чувства, у других другие.

— Судя по твоим словам, хороший человек.

Гейр посмотрел на меня:

— Да, он хороший человек. И хороший отец. Но мы с ним с разных планет. Ты эту парковку имел в виду?

— Да.

Мы заехали в подземный гараж и запарковали машину. Прогулялись по городу, Гейр захотел зайти в музыкальный магазин, посмотреть диски с блюзами, это была его новая страсть, потом мы прочесали два книжных, а уж потом стали думать, где бы поесть. Дело кончилось «Пиццей Пеппе» рядом с библиотекой. Глядя на Гейра, никто бы не заподозрил, что произошло в его жизни в последнюю неделю, и, пока мы ели и болтали, я раздумывал, правда ли он не переживает, и в таком случае — почему, или для него важно сохранить лицо и ничего не показать. Когда я только обосновался в Стокгольме, Гейр писал рассказы, а я их читал; рассказы отличала в первую очередь отстраненность от описываемых событий, и помню, я сказал Гейру, что такое ощущение, будто ему предстоит поднять со дна огромный затонувший корабль. Он лежит где-то глубоко на дне сознания. Гейр отмахнулся, для него это было неважно, хотя имело значение, что не одно и то же. Он никакой затонувшей глыбы не признавал и так и жил. Но каков был тогда ее статус? Вытесненное неосознанно? Сознательно вынесенное за скобки? Или взять его собственную формулировку «это все вчерашние новости»? Свое слово здесь сказала и его дистанцированность от родительской семьи: собственное прошлое он держал на расстоянии вытянутой руки и ближе не подпускал. Их жизнь, состоявшая, по его словам, из ежедневной простой рутины, самым значительным событием в которой был воскресный выезд в местный торговый центр за городом и обед в какой-нибудь забегаловке по дороге, и разговоры, редко касавшиеся чего-то значительнее еды и погоды, доводила его до отчаяния и безумия еще и потому, как мне кажется, что в ней совсем не находилось места его работе и замыслам. Родители с братом вообще не интересовались, чем он занят, но и его не интересовало, чем заняты они. Чтобы контакт заработал, Гейру следовало пойти им навстречу, но как раз этого он не хотел. В то время он охотно превозносил теплоту тамошних отношений, заботливое внимание к мелочам, поцелуи и объятия, но это всегда следовало как отступное после разговоров, как он ненавидит в тамошней жизни то и это, и часто это бывал камень в мой огород, потому что хотя в моих отношениях с родней присутствовало и интеллектуальное любопытство, и постоянные беседы на отвлеченные темы, что Гейр называл ценностями среднего класса, зато не было того тепла и близости, которые он считал типичными для рабочего класса, из которого вышел сам. Стремление обставиться поуютнее, столь презираемое в университетских кругах за тот вкус, который при этом проявлялся, считалось простоватым, вернее, примитивным. Гейр терпеть не мог средний класс и ценности среднего класса, но отдавал себе отчет в том, что сам служит их проводником, строя университетскую карьеру со всеми ее обязательными условностями, и застревал в этом месте, как муха в паутине.