Карл Кнаусгорд - Любовь

Я вытянул руку:

— Видишь?

Она дрожала, как у старика.

Через полчаса меня провели в зал. Меня встретил очередной бородатый профессорского вида мужчина в очках, лет под шестьдесят.

— Красота, правда? — спросил он, когда мы вошли в зал.

Я кивнул. Правда, красиво сделано. Большой амфитеатр вместимостью человек в двести был вписан в пространство сеновала как капсула, чтобы обеспечить оптимальную акустику. На стенах подлинные полотна. Да, подумал я снова, у этой страны сейчас много денег. Я поставил сумку рядом со стулом докладчика, достал книги и свои записи, поздоровался еще с несколькими людьми, с кем мне полагалось поздороваться, в частности с пожилой, деловитой и приятной женщиной из книжного магазина, она привезла книги, чтобы торговать ими после выступления, и пошел прогуляться в темноте, постоял у реки, выкурил две сигареты. Потом просидел четверть часа в туалете, спрятав лицо в руках. Когда я вернулся в зал, там подсобрался народ. Человек сорок, а то и пятьдесят? Неплохо. Приехал духовой оркестр, они собирались исполнять музыку барокко. Полчаса они играли — пятничным вечером посреди леса, — потом настала моя очередь. Я стоял у всех на виду, пил воду, ковырялся в своих бумажках, неуверенно заговорил, глотая слова, дрожащим голосом, но потом разошелся, и пошло-поехало. Публика слушала внимательно, их интерес подстегнул меня, я все больше расслаблялся, они смеялись, где надо, и меня заполняла радость, потому что нет дела более духоподъемного, чем общаться с аудиторией, которая с тобой на одной волне, когда люди не просто хорошо к тебе настроены, но включаются в то, о чем ты рассуждаешь. А это я видел, и что они оживились; а когда я потом сел подписывать книги, каждый хотел обсудить что-то из моего выступления, что-то их задело, и они хотели сказать об этом, полные восторга. Только уже идя с Гейром к машине, я опал, снова скатился в свою обычную точку, откуда поднимается презрение. Ничего не сказав, я сел в машину и уставился в окно на дорогу, петлявшую в темноте.

— Было хорошо, — сказал Гейр. — Ты это здорово умеешь. Не понимаю, на что ты жалуешься. Ты мог бы ездить в турне и зарабатывать деньги!

— Прошло хорошо, потому что я даю им, что им хочется, и говорю то, что им охота услышать. Заискиваю перед ними, как перед всеми остальными.

— Передо мной сидела женщина, по виду учительница, — сказал Гейр. — Когда ты заговорил о насилии над детьми, она застыла. Но потом ты произнес спасительное слово. Инфантилизация. И тут она кивнула. Это понятная концепция, которую она может принять. Она все сглаживает. А если бы ты этого не сделал, пошел в дебри, то не факт, что народу бы захотелось поговорить с тобой после сеанса. А что может быть инфантильнее, чем педофилия?

Он засмеялся. Я закрыл глаза.

— И духовой оркестр посреди леса. Барочная музыка. Я такого не ожидал. Ха-ха-ха! Отличный был вечер, Карл Уве, правда. Магический. Темнота, звезды и шум реки.

— Да, — кивнул я.

Мы поехали в объезд Кристиансанна, через мост Вароддбру, мимо зоопарка, Нёрхолма, Лиллесанна и Гримстада. Иногда заводили разговор, доехали до Арендала, походили по старому городу, Тюхолмену, я выпил пива в каком-то баре, потому что был в полном раздрае, причем безо всякой видимой причины. Находиться здесь, в гуще знакомых зданий вокруг гавани, в местах, переполненных воспоминаниями, видеть на том конце пролива силуэт Трумёйи, было хорошо, но странно еще и потому, что тут же был и Гейр, в моем сознании связанный со стокгольмским куском жизни. Около двенадцати мы переплыли на Хисёйю, Гейр показывал мне какие-то места, я смотрел на них без подлинного интереса, его так и не удалось мобилизовать, но среди прочего была пристань на оконечности острова, в юности они там тусили; наконец, Гейр привез меня в жилой район, в котором вырос. Он запарковал машину перед гаражом, я взял свою сумку из багажника и пошел за ним в дом, похожий на наш, во всяком случае того же периода. Коридор был заставлен цветами и венками.

— В доме были похороны, как видишь, — сказал он. — Если хочешь, можешь поставить в какую-нибудь вазу и свой веник.

Так я и сделал. Потом он показал мне мою комнату, на самом деле она была его брата, Одда Стейнара, но ее приготовили для меня. Мы взяли на кухне по паре бутербродов, и я прошелся по обеим гостиным. Гейр всегда говорил, что его родители — не ровесники наших, а из предыдущего поколения, и глядя, как у них все обставлено, я понял, что он имел в виду. Дорожки, ковры, скатерки, от всего веяло деревней пятидесятых годов, это же касалось мебели и картин на стенах. Дом семидесятых годов, стилизованный под пятидесятые, — вот так это выглядело. Множество семейных фотографий на стенах, обширное собрание безделушек на подоконниках.

Однажды я уже бывал в доме, где кто-то только что умер. Там царил полный хаос. Здесь не было заметно ничего вообще.

Я покурил на лужайке перед домом, пожелал Гейру спокойной ночи, пошел к себе и лег, глаза закрывать не хотелось, не хотелось встречаться с тем, с чем я встретился, но пришлось, я изо всех сил старался думать о чем-нибудь нейтральном и заснул через несколько минут.

На следующее утро я проснулся в семь утра, разбуженный суетой в комнате надо мной. Это проснулись Ньол, сын Гейра, и Кристина. Я принял душ, оделся и пошел наверх. Пожилой мужчина, под семьдесят, с добрым лицом и дружелюбным взглядом, вышел из кухни и поздоровался со мной. Отец Гейра. Мы поговорили о том, что я вырос в этих краях, и как это было прекрасно. Он источал доброту, но не так открыто, обнаженно, как отец Линды, нет, в его лице была и твердость. Не жесткость, но… характер. Вот правильное слово. Потом пришел Одд Стейнар, брат Гейра. Мы пожали руки, он сел на диван и завел разговор о том о сем, тоже был исполнен мягкости и дружелюбия, но и стеснительности, не заметной в отце и уж тем более в Гейре. Отец накрыл стол для завтрака в гостиной, мы сели, я ел и все время чувствовал, что они вчера похоронили жену и мать, и мое присутствие здесь некстати, хотя меня принимают с интересом и добрым ко мне расположением: друзья Гейра — их друзья, здесь открытый дом.

Тем не менее я выдохнул, только когда вышел после завтрака покурить на улицу.

Самолет у меня был после обеда, и мы запланировали проехаться по окрестностям, заехать на Трумёйю, в частности на Тюбаккен, где я вырос, но давным-давно не бывал, и оттуда двинуть прямиком в аэропорт, но отец Гейра настоял на том, чтобы мы еще заехали обратно, потому что суббота, он купил креветок у рыбаков на пристани, я не могу уехать, не отведав их, в Мальмё-то, поди, нет таких креветок?

Да, от такого не откажешься, заедем.

Мы сели в машину и поехали на Трумёйю. Гейр рассказывал о местах, которые мы проезжали, всякие связанные с ними забавные истории. Здесь начиналась вся его жизнь. Потом он заговорил о своей семье. Кем была мама, и папа с братом.