Карл Кнаусгорд - Любовь

— Что, пришел? — спросил я его, дождался, пока он дотопает до изгороди, и только тогда встал и пошел в дом. На следующий день я начал писать о той весне, когда папа съехал от нас с мамой, и хотя я ненавидел каждое предложение, но решил задержаться в том времени — мне надо было с ним покончить, рассказать историю, которую я так долго пытался рассказать. Вернувшись домой, я продолжил писать; в каких-то записях, которые я делал лет в восемнадцать и почему-то не выбросил, было написано «в канаве пакеты с пивом», речь шла о новогодней вечеринке в юности, я мог это использовать, надо было только послать к черту мечту достичь высочайших высот. Недели шли, я писал, отводил и забирал детей из сада, потом гулял с ними в одном из многих парков, готовил ужин, читал им и укладывал их спать, вечером писал отзывы и делал другую мелкую работу. По воскресеньям я ехал на велосипеде на Лимхамнсфельтет и два часа играл в футбол, это было единственное мое личное свободное время, остальное крутилось вокруг детей или работы. Лимхамнсфельтет — так называется огромная зеленая площадка сразу за городом, у порта. С конца шестидесятых пестрая толпа мужиков собирается там по воскресеньям в десять пятнадцать утра. Младшим шестнадцать-семнадцать, старшему, Каю, под восемьдесят, он играет крайним, и ему нужно подавать точно под ногу, но если он получал мяч, ему хватало футбольной сноровки, чтобы выбить его в центр, а иной раз и гол забить. Но средний возраст — тридцать-сорок лет, представлены все страты общества, и единственное, что объединяет всех игроков, так это их любовь к футболу.

В последнее воскресенье февраля Линда с детьми поехали со мной, Ванья и Хейди поболели за меня, поддерживая криками, и пошли на площадку у пляжа, а я остался играть. Поле заиндевело, обычно мягкое травяное покрытие смерзлось, и когда через час я в ходе дуэли за мяч потерял равновесие и упал на плечо, то сразу понял, что дело дрянь. Я лежал, вокруг меня собрались остальные, больно было до тошноты, я медленно ходил за воротами, согнувшись вперед, и они поняли, что я не просто ушибся, а покалечился, и игру остановили, все равно времени было уже половина двенадцатого.

Фредрик, писатель пятидесяти с чем-то лет, классический бомбардир, по-прежнему забивающий в ворота мячи в шведском любительском первенстве, отвез меня в больницу, а Мартин, великан-датчанин двух с чем-то метров роста, родитель из нашего детского сада, взял на себя заботу о Линде и детях. В неотложной помощи было полным-полно народу, я взял номерок и сел в углу ждать своей очереди; плечо горело, стоило шевельнуться, пронизывала боль, но терпимая, — настолько, что я выдержал полчаса ожидания, пока подошла моя очередь. Я объяснил медсестре в окошке, что случилось, она вышла ко мне и произвела быстрый осмотр: схватила меня за руку и медленно отвела ее в сторону. АААААААААААА! Все приемное отделение воззрилось на меня. Мужик сорока лет в форме аргентинской сборной и бутсах, с длинными волосами, забранными резинкой в пучок, торчащий на затылке что твой ананас, орет от боли.

— Проходите сюда, мы проведем более тщательный осмотр, — сказала она. Завела меня в соседний кабинет, попросила подождать, через несколько минут пришла другая медсестра, сделала то же движение моей рукой; я снова закричал.

— Простите. Я не могу сдержаться.

— Все в порядке, — сказала она и осторожно сняла с меня куртку. — Нам надо снять футболку. Сумеем?

Она потянула за рукав, я закричал, она сделала паузу и попробовала снова. Отступила на шаг. Взглянула на меня. Я чувствовал себя большим ребенком.

— Придется отрезать.

Пришла моя очередь посмотреть на нее вопросительно.

Резать мою аргентинскую форму?

Она принесла ножницы и разрезала рукава; сняв футболку, попросила меня сесть на кушетку, загнала канюлю мне в предплечье сразу над запястьем. Мне дадут морфин, объяснила она. Покончив с этим, хотя болело все так же, она переправила меня в другой кабинет, метрах, вероятно, в пятидесяти вглубь похожего на лабиринт здания, и оставила в одиночестве ждать рентгена; я пребывал в мрачном настроении, полагая, что вывихнул плечо, а вправлять его будет больно. Но врач констатировал перелом, заживать ему от восьми до двенадцати недель. Они дали мне обезболивающую таблетку, рецепт на это же лекарство, наложили бандаж в форме жесткой восьмерки через плечо сверху и снизу, надели на меня куртку и отправили домой.

Едва я открыл дверь в квартиру, навстречу мне выбежали Ванья с Хейди. Очень возбужденные: папу возили в больницу, целое приключение. Я рассказал им и Линде, тут же пришедшей с Юнном на руках, что у меня перелом ключицы, мне наложили бандаж, это не опасно, но мне два месяца нельзя ничего поднимать и носить и ломать руку.

— Ты серьезно? — спросила Линда. — Два месяца?

— В самом худшем случае три, — ответил я.

— Больше ты в футбол не играешь, хотя бы это понятно, — сказала Линда.

— О? — сказал я. — Теперь ты это будешь решать?

— Да, потому что мне приходится разбираться с последствиями. Как я должна одна справляться со всеми детьми три месяца, позволь тебя спросить?

— Охолони, — сказал я. — У меня сломана ключица. Мне больно. И я не нарочно ее сломал.

Я ушел в комнату и сел на диван. Любое движение мне приходилось заранее планировать и делать бережно и неспешно, иначе меня всего пронизывала боль. Ой, оо, ай, говорил я, медленно усаживаясь на диван. Ванья и Хейди следили за каждым моим движением круглыми глазами. Я улыбнулся им, пока пристраивал под спину большую подушку.

Они подошли ко мне. Хейди провела руками по моей груди, изучая ее.

— А можно посмотреть бандаж? — спросила Ванья.

— Попозже, — сказал я. — Мне немного больно снимать одежду.

— Еда на столе! — крикнула Линда из кухни.

Юнн сидел в детском стуле и стучал ножом и вилкой по столу. Пока я садился, Ванья и Хейди во все глаза следили за моими медленными, просчитанными движениями.

— Ну и денек! — сказала Линда. — Мартин ничего не знал, только что тебя повезли в неотложку. Но он помог нам добраться, спасибо ему. А дальше я стала открывать дверь, и сломался ключ. Представляешь? Я уже приготовилась идти ночевать к ним, но на всякий случай перетряхнула сумку, и в ней нашелся ключ Берит, я забыла повесить его на место, повезло. А потом приходишь ты, и оказывается, что это перелом.

Она посмотрела на меня.

— Я совсем без сил, — сказала она.

— Мне жаль, что так получилось, — сказал я. — Но наверняка я только в первые дни ничего не смогу делать. А потом, другой-то рукой я могу пользоваться.

После еды я лег в гостиной на спину, подложив под нее подушку, и смотрел итальянский матч. За те четыре года, что мы завели детей, я позволял себе такое всего раз. Тогда я так сильно болел, что просто не мог пошевелиться, валялся весь день на диване, посмотрю десять минут первый фильм о Джейсоне Борне, задремлю, десять минут посмотрю, посплю, иногда поблюю, и, хотя у меня ломило все тело, что, в сущности, невыносимо противно, я наслаждался каждой секундой. Лежать на диване посреди дня! Без забот! Не думая, что мог бы пойти постирать одежду, отдраить пол, помыть посуду, побыть с детьми. И сейчас я испытывал то же самое чувство. Я могу ничего не делать! И пусть плечо болело и горело огнем, но радость от возможности полежать была острее.