Карл Кнаусгорд - Любовь

— Пойми, это не квартира, а сказка. У нее адрес — Бастугатан, круче в Стокгольме уже не бывает.

— Хорошо, — сказал я, — сходить поговорить с хозяйкой я точно могу.

— Она очень следит за норвежской литературой, — сказала моя хозяйка.

Я получил телефон и имя, позвонил, трубку тут же взяли: пожалуйста, приходите хоть сейчас.

Квартира и впрямь тянула на сказку. Хозяйка оказалась молодой женщиной, моложе меня, все стены она завесила фотографиями мужчины. Это мой муж, сказала она, он умер.

— Сочувствую, — сказал я.

Она развернулась и пошла вглубь квартиры.

— Вот твоя комната, если понравится, конечно. Отдельная ванная, отдельная кухня и спальня, как видишь.

— Здорово, — сказал я.

— И вход у тебя тоже свой. А захочешь уединиться, например, чтобы сидеть писать, просто закрой вон ту дверь.

— Я готов снять комнату, — сказал я. — Когда можно будет переехать?

— А когда хочешь?

— Вот как? Тогда я к вечеру заявлюсь с вещами.

Гейр только заржал, когда я все ему рассказал.

— Понимаешь, это просто невозможно — приехать в Стокгольм, никого тут не зная, и найти жилье на Бастугатан. Так не бывает. Понимаешь? — сказал он. — Одно объяснение, что боги тебя любят.

— Но не Цезарь, — ответил я.

— И он тоже, но еще и завидует.

Три дня спустя я позвонил Линде, сказал, что переехал, и спросил, не хочет ли она выпить вместе кофе. Да, ничего против не имеет, и через час мы уже сидели в кафе на «горбу» — повисшей над отвесным обрывом улице Хурнсгатан. Линда показалась мне более радостной — это первое, на что я обратил внимание, когда она села за столик. Она спросила, плавал ли я сегодня в бассейне, я улыбнулся и сказал нет, а она плавала, рано утром, это было волшебно.

Мы сидели, водили ложкой по капучино, я закурил, не зная, о чем говорить, и сказал себе, что сегодняшний раз — последний.

— Ты театр любишь? — спросила она.

Я покачал головой и сказал, что не видел ничего, кроме спектаклей Бергенского нацтеатра, но им по завлекательности рыбы в аквариуме фору дадут; да пару постановок на Бергенском международном театральном фестивале, в том числе «Фауста», где актеры с приделанными длинными черными носами весь спектакль бродили по сцене, что-то бормоча. В ответ она сказала, что тогда нам надо сходить на «Привидения» в постановке Бергмана, и я ответил, давай, дам театру еще один шанс.

— Тогда уговор? — сказала она.

— Да, — кивнул я, — звучит хорошо.

— И захвати с собой твоего норвежского друга, познакомимся, — сказала она.

— Он наверняка рад будет, — сказал я.

Мы посидели еще четверть часа, пауза затягивалась, Линде наверняка хотелось уже уйти, как и мне. Наконец я положил сигареты в карман и встал.

— Может быть, вместе сходим и купим билеты? — сказала она.

— Хорошая идея.

— Давай завтра?

— Давай.

— Полдвенадцатого здесь же?

— Хорошо.

За двадцать минут, которые мы шли от «горба» до «Драматена», мы не сумели сказать друг другу ни слова. У меня было такое чувство, что ей я могу сказать все или ничего. Сейчас ничего, и так будет, видимо, всегда.

Я молчал, пока она заказывала билеты, потом мы пошли назад. Солнце залило город, первые почки набухли на деревьях, везде мельтешили люди, в основном по-весеннему радостные.

Мы шли через Кунгстрэдгорден, она смотрела на меня, щурясь от яркого света низкого солнца.

— Несколько недель назад я видела по телевизору странную вещь, — сказала она. — Они показали запись с камеры наблюдения в небольшом магазине. Там внезапно что-то загорелось на полке. Сначала — только несколько язычков. Продавец стоял так, что не замечал. А покупателю, он стоял на кассе и ждал, пока ему пробьют покупки, полку было видно. И он, видимо, что-то почувствовал, потому что обернулся. Не увидеть пламени он не мог. Но он отвернулся обратно, взял сдачу и ушел. Хотя за спиной у него начинается пожар!

Она снова взглянула на меня и улыбнулась.

— К кассе подошел следующий покупатель. Горело уже прилично. Он обернулся и посмотрел прямо на огонь. Развернулся обратно, рассчитался и ушел. При том что он смотрел прямо на огонь! Представляешь?!

— Да, — ответил я. — Думаешь, он не хотел ни во что вмешиваться?

— Нет, не в том дело. Скорее он глазами видел, но не мог поверить, разве бывает пламя в магазине? И поэтому доверял рассудку, а не тому, что видел реально.

— А что было потом?

— Пришел третий человек, сразу следом, и, едва оглянувшись, заголосил «Пожар!». Но стеллаж уже горел синим пламенем. Его просто невозможно было игнорировать. Странно, правда?

— Да, — кивнул я.

Мы дошли до моста на остров, на котором стоит Королевский дворец, и пошли дальше, лавируя между туристами и мигрантами, которые ловят здесь рыбу. История, рассказанная Линдой, то и дело приходила мне на ум в последующие дни и постепенно отклеилась от нее, зажила своей жизнью, стала отдельным феноменом. Я не знал Линду, мне почти ничего не было о ней известно, а поскольку она шведка, то ее манера говорить или одеваться тоже ничего не могла мне сказать. Образ из ее стихотворного сборника, которого я после Бископс-Арнё не открывал и только раз взял в руки, чтобы предъявить Ингве фотографию Линды, засел во мне: лирический герой вцепляется в человека, как маленький шимпанзе, и смотрится в зеркало. Почему именно этот образ запал мне в душу, сказать не могу. Придя после прогулки домой, я снова достал книгу. Киты, равнины, огромные звери, которые словно клубятся вокруг лирического героя, столь же умного, сколь и ранимого.

Это она про себя?

Через несколько дней мы пошли в театр. Линда, Гейр и я. Первое действие было плохим, совсем из рук вон, и в антракте, когда мы сидели на террасе с видом на море, Гейр и Линда увлеченно разбирали, насколько все было плохо и почему. Я оценивал увиденное с большей симпатией, поскольку, несмотря на общую мелкотравчатость и узость как исполнения, так и месседжа, который оно призвано было транслировать, сохранялось предчувствие, предвкушение чего-то еще, что пока ждало своего часа. Обнадеживала не игра, но само сочетание Бергман — Ибсен, должно же из него что-то произрасти или таки нет? Впрочем, возможно, это роскошь театрального зала внушила мне ожидание чего-то большего во втором действии. Но я не обманулся. Все рвануло выше, выше, нагнетая напряжение, и в заданных узких рамках, под конец вмещавших только мать и сына, возникла безграничность, дикость, безоглядность, в которых исчезли сюжет и пространство, осталось только ощущение, но очень сильное, что тебя пустили посмотреть на суть жизни и ты оказался в том месте, где событийный ряд не играет вообще никакой роли. Ничего, что называется словами «вкус» и «эстетика», больше не существовало. Полыхало ли гигантское красное солнце на заднике? Катался ли голый Освальд по сцене? За детали не поручусь, конкретика увиденного исчезла в возникшем ощущении абсолютного и полного присутствия, одновременно жгучем и ледяном. Но если бы не начало, если бы не весь путь от старта, то все происходящее могло бы показаться перебором, возможно, даже банальностью или китчем. Гениальным было первое действие, все было сделано там. И только мастеру, всю жизнь занятому творчеством, с огромным, длиной в пятьдесят с лишним лет, послужным списком, могло достать проницательности, хладнокровия, мужества, интуиции и ума сделать подобное. Такое невозможно выдумать из головы, нереально. Кажется, ничего из читанного или виденного мной близко не стояло рядом с таким умением препарировать сущностное. Пока мы выходили вместе с публикой из зала и дальше на улицу, никто из нас не проронил ни слова, но по отстраненности на лицах я понял, что оба они тоже позволили переместить себя в то чудовищное, но подлинное и тем прекрасное место, что Бергман увидел в Ибсене и воссоздал. Мы решили выпить пива в «KБ» [44] «KБ» (швед. Konstnärsbaren) — Бар художников. и, пока шли туда, наше похожее на транс состояние развеялось, сменившись радостной эйфорией. Смущение, которое я по своему обыкновению должен был чувствовать рядом с такой привлекательной девушкой, как Линда, вдобавок усугубленное неловкими воспоминаниями трехлетней давности, вдруг полностью прошло. Она рассказывала, как однажды налетела на штатив софита во время репетиции и в какую ярость пришел Бергман. Мы говорили о разнице между «Привидениями» и «Пер Гюнтом», двумя краями спектра, один оперирует лишь внешней стороной, другой — внутренней, оба — исключительной подлинности. Линда пародировала Макса фон Сюдова в шахматной партии со Смертью [45] Намек на знаменитую сцену из фильма Бергмана «Седьмая печать». и обсуждала разные фильмы Бергмана с Гейром, который несколько лет в одиночку ходил на все показы в Синематеку и, соответственно, пересмотрел чуть ли не все стоящее из мировой классики, а я просто сидел и слушал их, счастливый из-за всего сразу. Счастье, что я посмотрел спектакль, счастье, что переехал в Стокгольм, счастье сидеть вот так с Гейром и Линдой.