Карл Кнаусгорд - Любовь

Он умудрился обесценить все, что я сказал, просто засмеявшись.

Все присутствовавшие понимали и видели, что сила за Арве и что вся наличная авторитетность сконцентрирована в одной гипнотической точке, иначе называемой лицом Арве. Линда тоже была в нашем кружке, Линда тоже видела это.

Арве перешел на бокс, на Майка Тайсона, его последний бой, когда он откусил ухо Холифилду.

Я сказал, что это понятная вещь: Тайсон чувствовал, что проигрывает, искал выход из положения и взял да откусил ухо, бой прервался, но Тайсон не проиграл. Арве опять засмеялся, вряд ли, сказал он, это было бы слишком расчетливо. А в Тайсоне нет ни грана рационализма. И Арве стал развивать тему в таком ключе, что мне пришла на ум сцена из «Апокалипсиса сегодня», где буйволу отрубают голову. Мрак, кровь и транс. Возможно, мысли мои двинулись именно в эту сторону по той причине, что Арве раньше в тот же день публично рассуждал, какую непреклонность выказали вьетнамцы: они отрезали детям руки, в которые тем ввели прививочную вакцину, — и что такой силе воли ничего невозможно противопоставить, кроме решимости зайти так же далеко.

На другой день я собрал народ поиграть в футбол, Ингмар Лемхаген выдал нам мяч, мы час погоняли его, а когда я по окончании присел с банкой колы на траву рядом с Линдой, она сказала, что у меня походка футболиста. У нее есть брат, он играет в футбол и хоккей и держится и ходит примерно как я. Не то Арве. Видел, как он ходит? Нет, сказал я. Он ходит как балетный, сказала она. Легко и воздушно. Неужели ты не заметил? Нет, сказал я и улыбнулся. Она ответила быстрой улыбкой и поднялась. Я откинулся на траву и уставился на облака — белоснежные, медленно плывшие в далекой вышине плотного синего неба.

После обеда я снова долго гулял в лесу. Остановился под дубом, смотрел в листву над головой. Отщипнул желудь и пошел дальше, катая его в руке, рассматривая со всех сторон под разными углами. Тонкий повторяющийся узор маленького шишковатого, похожего на корзинку колпачка, в котором желудь сидит. Продольные полосы светло-зеленого на темно-зеленой отполированной поверхности. Идеальная обтекаемая форма. Хоть для дирижабля, хоть для кита. Oвал-нарвал, подумал я и улыбнулся. Все листья одинаковые, каждую весну они выпрастываются наружу в невероятных количествах, деревья — это заводы по производству затейливых узорчатых листьев из воды и солнечного света. С тех пор как мне втемяшилась эта мысль, думать о монотонности стало почти невыносимо. Это все Франсис Понж, которого я читал в конце весны по совету Рюне Кристиансена, взгляд Понжа навсегда видоизменил для меня деревья и листья. Они прут из колодца, колодца жизни, а он неисчерпаем. О, безволие.

Как страшно жить в окружении этой слепой силы во всем растущем, в лучах солнца, что горит и горит, тоже вслепую.

Во мне это породило какое-то пронзительное ощущение. А другим чувством было томление, причем не абстрактное, неизвестно о чем, как в последние годы, а более чем конкретное: его источник в ту минуту обретался в нескольких километрах от меня.

Что за безумие, спрашивал я себя. Я женат, у нас все хорошо, мы собираемся покупать квартиру. И вот я приехал сюда и хочу все сломать?

Хочу.

Я шел в прореженной солнечными пятнами тени лиственных деревьев, окутанный горячими лесными запахами, и вдруг подумал: я в середине жизни. Не в смысле возраста и земную жизнь пройдя до половины, но в центре бытия.

У меня дрогнуло сердце.

Наступил последний вечер. Мы собрались в самой большой комнате на вино и пиво — своего рода отвальную. Внезапно я оказался рядом с Линдой, она взялась открывать бутылку, но накрыла мою руку своей и едва заметно погладила ее, глядя мне в глаза. Все было ясно, все решилось, она хочет меня заполучить. Остаток вечера я думал об этом, постепенно напиваясь все сильнее и сильнее. Я сойдусь с Линдой. Мне не надо возвращаться в Берген, я могу просто бросить все там и быть с ней. Часа в три ночи, когда я надрался уже так, как со мной редко случается, я позвал ее на улицу. И все ей рассказал. Все в точности, что чувствую и что думаю.

Она ответила:

— Ты мне нравишься. Ты славный парень. Но меня ты не интересуешь. Прости. А вот приятель твой, он огонь. Меня он заинтересовал. Понимаешь меня?

— Да, — сказал я.

Развернулся и пошел в свою комнату, спиной чувствуя, что она пошла в другую сторону, на праздник. Под деревьями у входной двери кучковался народ, но Арве там не было, я пошел, отыскал его и пересказал слова Линды, что ее интересует он, и теперь они могут быть вместе. Но меня она не интересует, вот в чем штука, сказал он, у меня есть девушка, совершенно изумительная. А тебе я сочувствую, сказал он; вот еще, ответил я и пошел обратно через двор, как будто в одиночку пробирался по туннелю, мимо толпы у входа, в дверь, по коридору и в комнату, где на столе стоял и светился ноутбук. Я выдернул его из розетки, закрыл, пошел в ванную, схватил с полочки стакан и шваркнул его об стену. Подождал, не всполошится ли кто-нибудь. Потом взял самый большой осколок и стал резать лицо. Я работал методично, стремясь, чтобы порезы были глубокими и покрывали все лицо: подбородок, щеки, лоб, нос, подбородок снизу.

Так же методично я то и дело вытирал кровь полотенцем. Резал дальше. Снова вытирал кровь.

Наконец я удовлетворился, потому что не осталось живого места сделать еще один порез, пошел и лег спать.

Многим раньше, чем проснуться, я понял, что случилось страшное.

Лицо горело и болело. Очнувшись, я в ту же секунду вспомнил, что натворил вчера.

Этого я не переживу, подумал я.

Мне же надо ехать назад, встретиться с Тоньей на фестивале «Кварт» [42] «Кварт» — ежегодный музыкальный фестиваль, проходящий в норвежском Кристиансанне. , мы полгода назад забронировали гостиницу вместе с Ингве и Кари Анной. Это будет наш отпуск. Она любит меня. А я учинил такое.

Я саданул кулаком по матрасу.

А семинарский народ?!

Все увидят мой позор.

Скрыть его невозможно. Он бросается в глаза. Я меченый, я сам себя пометил.

Я взглянул на подушку. Она вся пропиталась кровью.

Дотронулся до лица. Сплошные раны.

Я все еще был пьян. Еле поднялся на ноги. Сдвинул тяжелую штору вбок. В комнату хлынул свет. На лужайке сидела вся компания с рюкзаками и чемоданами, пора было уезжать.

Я саданул кулаком по изголовью кровати.

Мне придется пройти через это. Миновать шанса нет. Я должен выйти к ним.

Я запихнул вещи в сумку, лицо горело, и душа горела от стыда — такого громадного, какого я никогда еще не переживал.

Меченый он и есть меченый.

Я взял сумку в руку и вышел наружу. Сперва никто на меня не взглянул. Потом кто-то вскрикнул. И все уставились на меня. Я остановился.