Карл Кнаусгорд - Любовь

Он посмотрел на меня:

— И в первую очередь все это мне напоминает знаете что? Прозу Тура Ульвена. Ты его читал, Карл Уве?

Я кивнул и опустил глаза.

Никто не должен был заметить, как кровь забурлила в моих жилах, как заиграли трубы и всадники ринулись в атаку. Тур Ульвен, величайший из всех.

Да, но я знал, что Лемхаген ошибался, переоценивал меня, он же швед и в тонкостях норвежского языка не разбирается. Хотя одно то, что он упомянул Тура Ульвена… Неужели мои тексты больше чем простая развлекательная беллетристика? Неужели хоть что-то в моих писаниях может напомнить Тура Ульвена? Кровь кипела, радость с ревом летела по нервным путям.

Я смотрел в пол и отчаянно мечтал, чтобы Лемхаген перешел уже к следующему участнику; когда он так сделал, я обмяк на стуле от облегчения.

В ту ночь пьянка продолжилась в моей комнате. Линда сказала, что можно курить, только надо отключить пожарный датчик, я отключил; мы пили, я поставил диск Wilco — «Summerteeth» , ее не проняло, внешне во всяком случае, она никак не отреагировала; я достал поваренную книгу о древнеримской кухне, купленную мной накануне в Упсале, куда нас возили на экскурсию, круто же — готовить, как в Древнем Риме, подумал я, но не так подумала она и, наоборот, резко отвернулась и стала выискивать что-то взглядом. Народ начал расходиться по своим комнатам, я надеялся, что Линда за ними не потянется, но вот она тоже ушла, я снова забурился в лес, бродил до семи часов утра, вернулся. За мной бежал разъяренный человек. Кнаусгор! — кричал он. Это вы Кнаусгор? Да, сказал я. Он остановился передо мной и давай меня костерить: пожарный датчик, опасно, безответственно, кричал он. Да, я был не прав, сказал я, подумал и добавил «простите». Он смотрел на меня горящими гневом глазами, меня шатало, мне было абсолютно до лампочки все, я ушел к себе, лег, два часа поспал. Пришел на завтрак, и тут же ко мне подошел Ингмар Лемхаген, он сожалеет о случившемся, вахтер нарушил приличия, это не повторится.

Я ничего не понимал. Разве он должен извиняться?

Для меня в этом происшествии не было ничего сверхъестественного — для того человека, кем я стал за эти дни, а именно для шестнадцатилетнего подростка. Чувства меня обуревали, как в шестнадцать лет, вел я себя, как в шестнадцать. Я внезапно стал так неуверен в себе, как не бывал с шестнадцати лет. Мы все собрались в комнате для читки наших текстов, мы должны были вступать один за другим, идея была, что это будет звучать как хор, в котором растворяются индивидуальные голоса. Лемхаген подал кому-то знак, тот начал читать. Потом Лемхаген показал на меня. Я посмотрел на него неуверенно:

— Уже читать? Он не закончил.

Все засмеялись. Я покраснел. Но когда все состроилось, я увидел, как хорош мой текст, гораздо лучше остальных, укорененный в чем-то совершенно ином, более сущностном.

Я сказал об этом Арве, когда мы потом стояли во дворе, на щебенке, и болтали.

Он ничего не ответил, только улыбнулся.

Каждый вечер два или три из нас читали свои произведения для остальных. Я очень ждал, когда очередь дойдет до меня: я покажу себя Линде во всей красе. Читаю я обычно мастерски, даже, как правило, срываю аплодисменты. Но тут не заладилось, уже на первом предложении я усомнился в тексте, он показался мне нелепым, смехотворным, поэтому дальше я старался занимать как можно меньше места, наконец красный от стыда сел на свое место. Дальше была очередь Арве.

И во время его чтения что-то произошло. Он всех околдовал. Он оказался волшебником.

— Как же хорошо! Невероятно! — сказала мне Линда, когда он закончил.

Я кивнул и улыбнулся:

— Да, очень хорошо.

В бешенстве и раздрае я ушел с чтений, купил пива и сел на крыльце своего домика. Я говорил про себя: Линда, сейчас ты уходишь оттуда и идешь сюда. Ты должна, иди за мной. Если ты сейчас придешь, если ты сделаешь так, мы будем вместе. Тогда это то самое.

Я прищурился и посмотрел на дверь.

Она открылась.

Линда!

Сердце забилось.

Это Линда! Линда!

Она шла через двор, и меня трясло от счастья.

Она свернула к другому зданию, на повороте приветственно махнув мне рукой.

На следующий день мы все пошли в лес, я шагал рядом с Линдой, впереди всех, шедшие за нами постепенно разбредались, и я остался наедине с Линдой в лесу. Она жевала травинку и время от времени поглядывала на меня с улыбкой. Я молчал. Не мог сказать ничего. Смотрел под ноги, смотрел на лес и на нее. Глаза у нее сияли. Сейчас в них не было ничего от того мрачного, глубокого, тянущего, она была сама легкость и флирт, жевала-пожевывала травинку, улыбалась, смотрела на меня, смотрела в землю.

Что все это такое?

И что оно значит?

Я предложил обменяться книгами, она сказала — да, конечно. Подошла ко мне, когда я лежал навзничь на траве и считал облака, и протянула книгу. «Бископс-Арнё, 09.07.01. Карлу Уве Кнаусгору от Линды» — написано было на ней. Я побежал в комнату за своей книжкой, уже подписанной Линде, и подарил ей. Она ушла, а я взялся читать ее книгу. Я изнывал от желания, каждое ее слово было она сама.

Изнутри происходившего, то есть такого охватившего меня вожделения Линды, как будто мне опять шестнадцать лет, все виделось иначе. Зелень вокруг разрасталась хаотично и буйно, но я отмечал в ней и простоту чистых форм, они вызывали во мне почти экстаз, — и эти старые дубы, и ветер, шуршащий в их листве, и солнце, и бесконечная голубизна неба.

Я не спал, почти не ел, пил каждый вечер, но я не чувствовал ни голода, ни усталости и без труда выполнял программу. Диалог с Арве не прервался, вернее, я продолжал рассказывать ему о себе, а постепенно все больше и больше о Линде. Он фокусировался на мне, он фокусировался на других участниках семинара, мы говорили о литературе. Моя манера рассуждать о ней изменилась, по мере общения с ним я мыслил все более раскованно, это ощущалось как подарок. Между занятиями мы, участники, валялись на газоне и болтали, я видел, какое впечатление на окружающих производит Арве, его слова, его поступки, и завидовал ему, потому что мечтал бы и сам так воздействовать на людей.

Вечером, когда все снова клубились на лужайке, Арве рассказывал, как брал для «Ваганта» интервью у Свейна Ярволла и как ему стали открываться тем вечером неслыханные горизонты, какая камертонная точность была в каждом слове и как все это некоторым образом вымостило ему дорогу в до того неведомое.

Я тоже рассказал, как делал для «Ваганта» интервью с Туре Ренбергом и все получилось, как обычно: я дрейфил перед интервью, потому что в стихах не разбираюсь, но кончилось все полнейшей открытостью, мы сидели и говорили о таком, о чем говорить невозможно. Интервью хорошее получилось, сказал я.

Арве засмеялся.