Карл Кнаусгорд - Любовь

Некуда нам двигаться, так?

Я не спросил ее о квартире. Не спросил о контактах. Ни о чем.

К тому же я жирный.

Дома я плюхнулся навзничь на водяную кровать и уставился в потолок. Линда стала не такая, как раньше. Словно другой человек.

В Бископс-Арнё в ней наиболее отчетливо сквозила готовность зайти сколь угодно далеко, — она мгновенно считывалась и очень меня притягивала. А теперь исчезла. Жесткое, безжалостное, но одновременно как стекло хрупкое, — его тоже не было. Хрупкость какая-то осталась, но стала другой; я теперь не думал, глядя на Линду, что она сейчас разобьется на тысячу осколков, как казалось мне тогда. Зато к хрупкости добавилась мягкость, а эта ее готовность к отпору, «даже не думай ко мне приближаться», тоже изменилась. Линда казалась застенчивой, но вместе с тем и открытой. Разве не появилась в ней капелька открытости?

Осенью, после того как мы были в Бископс-Арнё, она сошлась с Арве, и от него я знал, что происходило с ней зимой и весной. У нее разыгралась биполярка, со временем ее положили в психиатрическую больницу; больше я ничего не знал. В маниакальные периоды она звонила мне домой, дважды — в поисках Арве: оба раза я не знал, где он, и через друзей передавал ему просьбу перезвонить мне, а потом слышал в его голосе разочарование, — что на самом деле это Линда его ищет. Но один раз она позвонила просто со мной поговорить, времени было шесть утра, она рассказывала, что едет в Гётеборг, на писательские курсы, поезд через час. В спальне проснулась Тонья, встревожилась, кто звонит в такой час, я сказал: «Линда, помнишь, та шведка, с которой я познакомился, девушка Арве». — «А зачем она звонит сюда?» — спросила Тонья, и я сказал, не знаю, думаю, что у нее маниакальная фаза.

Ни о чем из этого мы с Линдой говорить не могли.

Но если об этом нельзя, то и о другом не получится.

Какой смысл сидеть и говорить «о, привет, как дела?».

Я закрыл глаза и попробовал увидеть ее.

Были ли у меня к ней чувства?

Нет.

Или да — в смысле, что она вызывала во мне симпатию и, вероятно, нежность, из-за всего, что было, но только и всего. Все прочее я похоронил, с концами.

И хорошо.

Я встал, сложил в сумку плавки, полотенце и шампунь, надел куртку и пошел на Медборгарплатсен, в бассейн, почти пустой в этот час, переоделся, вышел к воде, встал на тумбу и прыгнул.

Тысячу метров проплыл я в бледном мартовском свете из большого окна в конце зала, туда-обратно, туда-обратно, под водой, по воде, не думая ни о чем, кроме метров и минут, и стараясь делать безупречные гребки.

Потом я грелся в сауне и вспоминал время, когда я пытался писать роман, исходя из маленьких простых идеек, из подсмотренного, вроде гардеробщика на протезе в раздевалке в бассейне, — не загадывая, что, как и почему.

Но как выглядит большая, глобальная идея?

В Бергене на какой-то квартире человека привязывают к стулу, мучают, убивают выстрелом в голову, но в тексте он продолжает жить, присутствуя как «я» на собственных похоронах и в могиле.

Выпендреж — вот чем я был занят.

И очень долго.

Я вытер полотенцем пот со лба и посмотрел на складки жира на животе. Бледный, жирный, глупый.

Зато в Стокгольме!

Я встал, пошел в душ, включил воду.

Я никого не знал в этом городе. И был совершенно свободен.

Если я ушел от Тоньи, если все к тому идет, то я могу пожить тут месяц или два, может быть, все лето, а потом рвануть… Да куда угодно. Буэнос-Айрес. Токио. Нью-Йорк. Или отправиться в Южную Африку и поездом доехать до озера Виктория. А почему бы не Москва? Фантастическая поездка.

Я закрыл глаза и намылил волосы. Смыл шампунь, вылез из душа, пошел в раздевалку, открыл шкаф, оделся.

Я свободен — было бы желание.

И писать не обязан.

Я сложил мокрые плавки и полотенце в сумку и вышел в серый, промозглый день, дошел до рынка и съел чиабатту, стоя у прилавка. Дома попробовал было писать, исподволь надеясь, что Гейр придет раньше, чем обещал. Залез в кровать, включил телевизор, посмотрел американский сериал, заснул.

Когда я проснулся, за окном было темно. Кто-то стучал в дверь.

Я открыл: это был Гейр; поручкались.

— Ну? — сказал он. — Как прошло?

— Хорошо, — ответил я. — Куда пойдем?

Гейр только пожал плечами; он бродил по комнате, рассматривая здешнюю красоту в подробностях, потом остановился у книжной полки.

— Скажи, странно, что книги у всех одинаковые? Смотри, ей тридцать пять, она работает в «Урдфронте» и живет на Сёдере. А книги у нее эти же, а никакие не другие.

— Очень странно, — сказал я. — Так куда пойдем? «Гюльдапан»? «Кварнен»? «Пеликан»?

— Только не «Кварнен». «Гюльдапан»? Ты голодный?

Я кивнул.

— Да, пойдем к ним. У них жратва классная. Цыпленок, например.

На улице было зябко, того гляди снег пойдет. Холодно, сыро, промозгло.

— Расскажи-ка, — попросил Гейр, пока мы шли, — что значит «хорошо»?

— Встретились, поболтали, распрощались. Примерно так.

— Она оказалась такой же, какой тебе запомнилась?

— Нет, как будто бы немного изменилась.

— В каком смысле?

— Сколько раз ты намерен еще спросить?

— Мне, собственно, интересно, что ты почувствовал, когда ее увидел?

— Почувствовал меньше, чем предполагал.

— Почему?

— Что значит почему? Дурацкий вопрос! Откуда я знаю? Я чувствую то, что чувствую, невозможно описать все до одного малейшие движения души, если ты об этом.

— Ты разве не с этого живешь?

— Нет. Я живу с того, что описываю каждую малейшую неловкую ситуацию, в какую попадаю. Это не то же самое.

— То есть малейшие движения души были?

— Мы пришли, — сказал я. — Ты говорил, мы идем поесть, верно?

Я открыл дверь и вошел внутрь. При входе располагался бар, дальше — обеденный зал.

— Почему бы и нет? — сказал Гейр и пересек бар. Я шел следом. Мы сели, прочитали меню и заказали курицу и пиво.

— Я тебе рассказывал, что был здесь с Арве? — спросил я.

— Нет.

— Мы когда в Стокгольм приехали, попали сюда. Сначала гуляли где-то наверху, теперь я понимаю, что, скорее всего, на Стуреплане. Арве зашел в какое-то заведение и спросил, где в Стокгольме тусят писатели. Официанты посмеялись над ним и ответили по-английски. Мы еще некоторое время болтались по улицам, честно сказать, это было ужасно; Арве я чтил и восхищался им — подлинный интеллектуал, в «Ваганте» с самого начала; и вот мы встречаемся в аэропорту — и я не могу вымолвить ни слова. Буквально ни слова. Приземляемся в Арланде, я молчу. Едем в город, поселяемся в отеле, я молчу. Идем ужинать — я ни слова. Но уже понимаю, что мой единственный шанс — так назюзюкаться, чтобы преодолеть звуковой барьер. Так я и сделал. Для начала выпили пива на Дротнинггатан, там же спросили, не знают ли они годного места поесть, они сказали: «Сёдер, „Гюльдапан“», мы сели в такси и приехали сюда. Я принялся за крепкие напитки, и язык мало-помалу развязался. Я уже мог произносить отдельные слова. Арве наклонился ко мне и сказал: та девчонка на тебя засматривается. Ты, наверное, хочешь, чтобы я ушел и вы бы с ней вдвоем остались? Какая девчонка, спросил я, да вон та, ответил Арве, я взглянул — красавица! Но предложение Арве меня озадачило. Странный заход, правда же?