Карл Кнаусгорд - Любовь

А хуже всего, что в Норвегии принято восторгаться Швецией. Я сам восторгался, пока жил в Норвегии. Знать о Швеции я ничего не знал. Но теперь, когда узнал и прочувствовал и пытался рассказать об этом в Норвегии, никто меня не понял. Объяснить реальную степень конформизма шведского уклада невозможно. В частности, потому, что конформизм проявляется в том числе отсутствием: например, в публичном пространстве фактически нет мнений, отличных от господствующих, они вообще не представлены. Чтобы это увидеть, требуется время.

Так выглядела ситуация, когда я в тот ноябрьский вечер, поднимаясь по лестнице с томом Достоевского в одной руке и пакетом из «НК» в другой, встретился с русской. В том, что она отвела глаза, я ничего странного не заподозрил: затащив вечером коляску в чулан для велосипедов, мы частенько находили ее утром задвинутой к стене, со свороченным козырьком, одеяло иногда валялось на полу, очевидно, его швырнули торопливо и в ярости. Мы купили с рук подержанную маневренную спортивную коляску, но кто-то переставил ее под табличку «негабаритный мусор», так что в одно прекрасное утро мусоровоз ее забрал. Трудно было не заподозрить русскую. Трудно, но не невозможно. Взгляды остальных соседей тоже не светились теплом и сердечностью.

Я отпер дверь, вошел, стряхнул с ног полусапоги.

— Привет! — крикнул я.

— Привет, — ответила Линда из гостиной. В голосе ни намека на враждебность.

— Прости, что я так поздно, — сказал я, выпрямляясь; потом снял шарф и куртку и повесил ее в шкаф. — Зачитался и забыл про время.

— Ничего страшного, — сказала Линда. — Я искупала Ванью и уложила, она заснула быстро и спокойно. Повезло!

— Отлично, — ответил я и вошел к ней в гостиную.

Она смотрела телевизор, устроившись на диване в моем темно-зеленом свитере.

— Что это ты в моем свитере?

Она нажала на пульт, выключая телевизор, и встала.

— Я? Видишь ли, я без тебя скучаю.

— Вообще-то я здесь живу. И нахожусь здесь постоянно.

— Ты понимаешь, о чем я говорю, — сказала она и потянулась, чтобы поцеловать меня. Некоторое время мы стояли и обнимались.

— Я вспомнил, как девушка Эспена жаловалась, что его мама ходит в его вещах у нее на глазах, — сказал я. — Она воспринимала это как сигнал, что мама так заявляет свое право собственности на него. И что по отношению к ней это был враждебный выпад.

— Безусловно, так оно и было, — сказала она. — Но здесь только ты и я. И мы же не враги?

— Нет, конечно, ты чего это? — сказал я. — Пойду еду приготовлю. Хочешь красного вина?

Она зыркнула на меня.

— А, да, ты же кормишь. Но один бокал вряд ли опасно? Давай?

— Очень хочется, но пока подожду. А ты выпей.

— Сначала на Ванью взгляну. Она ведь спит, да?

Линда кивнула, мы зашли в спальню. Ванья спала в своей кроватке, приставленной к нашей двуспальной кровати. Она лежала как будто на коленках, выставив попу и зарывшись лицом в подушку, вытянув руку в сторону. Я улыбнулся.

Линда прикрыла ее одеялом, я вышел в коридор, взял пакеты, отнес их на кухню, включил духовку, вымыл картошку, по очереди наколол каждую вилкой, положил их на противень, предварительно смазав его маслом, поставил его в духовку, а кастрюлю с водой для брокколи — на плиту. Пришла Линда и села за стол.

— Я все склеила, и у меня готов черновой вариант, — сказала она. — Можешь потом послушать? Возможно, мне уже просто не надо ничего трогать.

— Конечно! — сказал я.

Линда делала документальный фильм о своем отце, в среду его надо было сдавать. В последние недели она несколько раз брала у отца интервью, и таким образом он вернулся в ее жизнь после многих лет полного отсутствия, хотя от его квартиры до нашей было метров пятьдесят. Я положил антрекоты на широкую деревянную доску, оторвал бумажное полотенце и промокнул их.

— Выглядят аппетитно, — сказала Линда.

— Надеюсь, вкусные, — сказал я. — Не буду говорить, сколько они стоят.

Картофелины такого микроразмера должны были запечься за десять минут, поэтому я поставил на плиту сковородку и кинул брокколи в кастрюлю, — вода как раз вроде закипела.

— Я накрою на стол, — предложила Линда. — Мы будем есть в гостиной?

— Давай, да.

Она встала, достала из шкафа две зеленые тарелки, два бокала и унесла в гостиную. Я пришел следом с вином и бутылкой минералки. Когда я вошел, она вставляла свечи в подсвечник.

— У тебя есть зажигалка?

Я кивнул, нашарил зажигалку в кармане и протянул ей.

— Скажи, так уютнее? — спросила Линда и улыбнулась.

— Гораздо, — ответил я. Открыл бутылку и налил вино в один бокал.

— Очень жалко, что тебе нельзя, — сказал я.

— Глоточек, наверное, можно, — ответила она. — Просто вкус попробовать. Но я потом, с едой.

— Отлично, — ответил я.

По дороге на кухню я снова остановился перед кроваткой Ваньи. Теперь она лежала на спине, раскинув руки в стороны, как будто ее скинули к нам вниз с большой высоты. У нее была круглая как шар голова и короткое тело, а на нем — более чем достаточно жирка. Наша патронажная сестра посоветовала нам в последний раз похудеть Ванью. Например, не кормить ее каждый раз, когда она плачет.

Да, они в этой стране сумасшедшие.

Я оперся о бортик и наклонился к Ванье. Она спала с открытым ртом и сопела носом. Изредка я замечал в ее лице черты Ингве, но потом сходство исчезало, в целом на меня и моих она не походила.

— Красивая, да? — сказала проходившая мимо Линда, коснувшись моего плеча.

— Очень, — ответил я. — Хотя непонятно, что с этим делать.

Когда врач осматривала Ванью в роддоме через несколько часов после рождения, Линда пыталась добиться от нее признания, что Ванья не просто хорошенькая девочка, но что она необыкновенно хороша . Дежурный тон, когда врач наконец согласилась, ничуть Линду не обескуражил. Я взирал на нее в легком изумлении. Так вот что такое материнская любовь — все должно ей подчиниться?

Эх, что за время было! Мы не имели никакого опыта с новорожденными малышами, и любое действие вызывало восторг и страх одновременно.

Теперь-то мы умелые.

На кухне чадила сковородка, масло на ней стало коричневого цвета. Из кастрюли рядом поднимался пар. Крышка подпрыгивала и стучала о край. Я бросил оба куска на зашипевшую сковороду, достал картошку из духовки и переложил в миску, слил воду из брокколи, подсушил ее несколько секунд на сковородке, перевернул антрекоты, вспомнил о шампиньонах, достал еще одну сковороду, кинул на нее грибы и разрезанный пополам помидор и отвернул мощность на полную. Открыл окно, чтобы выпустить чад, и его мгновенно выдуло. Я положил антрекоты вместе с брокколи на белое блюдо и, пока дожаривались шампиньоны, высунул голову в окно. Холодный воздух стянул лицо. Напротив чернели пустые офисы, но по тротуару под окнами молча двигались потоком люди в толстой теплой одежде. Другие сидели за столом в ресторане, никак не похожем на процветающий, а повара, невидимо для них, но не для меня, перемещаясь в соседнем помещении между плитами и разделочными столами, двигались быстро и решительно, без малейших колебаний. Перед входом в джаз-клуб «Нален» собралась небольшая очередь. Мужчина в кепке вышел из автобуса с надписью «Радио Швеции» и вошел в клуб. На шее у него болталась карточка, видимо удостоверение. Я вернулся к шампиньонам и встряхнул сковороду, чтобы перевернуть их. Район этот почти не жилой, здесь в основном офисы и магазины, так что по окончании рабочего дня жизнь на улицах замирает. Те, кто вечером проходят здесь по улицам, идут в рестораны, коих тут множество. Растить тут детей немыслимо. Здесь ничего для них нет.