Карл Кнаусгорд - Любовь

Однажды я записал в блокноте: «Библия разыгрывается в Норвегии» и «Авраам в Сетесдалских горах». Идея дурацкая, для романа одновременно и мелковатая, и великоватая, но когда она вдруг всплыла снова, то понадобилась мне уже для другого, — чем черт не шутит, начну и посмотрю. Отправил Каина посреди скандинавского ландшафта бить в сумерках молотом по камням. Спросил Линду, могу ли я прочесть ей вслух, она сказала — да, естественно, конечно; я сказал: понимаешь, там страшная глупость, она ответила, у тебя это часто хорошо получается; не в этот раз, сказал я. Читай! — сказала она со своего стула. Я прочел. Она сказала: «Читай дальше, это потрясающе, пиши дальше», и я так и сделал, писал об этом до самого крещения Ваньи, оно состоялось в мае в Йолстере у мамы. Вернувшись от мамы, мы поехали на Идё, это в архипелаге в районе Вестервика, потому что у Видара, мужа Ингрид, там дача. Линда и Ингрид возились с Ваньей, но я сидел и писал, поскольку была середина июня и через шесть недель роман требовалось сдать, а он все еще был маловат, хотя историю о Каине и Авеле я уже закончил. Я впервые наврал своему редактору, сказал, что мне осталось только отшлифовать текст. На самом деле я все поставил на кон и взялся за новую историю: я знал, что из нее действительно получится роман. Я писал как проклятый, но не успевал, конечно, завтракал и обедал с Линдой и остальными, по вечерам смотрел с ней ЧМ по футболу, но все остальное время я сидел в чулане и стучал по клавишам. Мы вернулись домой, и я, осознав, что вопрос стоит так — все или ничего, — сказал Линде, что переезжаю в кабинет, чтобы писать день и ночь. Ты не можешь так сделать, сказала она, это не годится, у тебя семья, ты ведь помнишь? Сейчас лето, ты ведь помнишь? Я что, должна одна заниматься нашей дочерью? Да, сказал я. Получается, что так. Ну нет, сказала она, я тебе не разрешаю. Окей, сказал я, но я все равно так сделаю. И сделал. Я был совершенно одержим. Я писал все время, спал по два или три часа в сутки, единственным, что имело значение, был роман, который я писал. Линда уехала к своей маме и звонила мне несколько раз в день. Она была в такой ярости, что орала, буквально орала в трубку. Я отодвигал трубку подальше от уха и писал. Она сказала, что уйдет от меня. Уходи, сказал я. Меня это не касается, мне надо писать. Так оно и было. Пусть уходит, если ей так хочется. Она сказала — но я так и сделаю. И ты никогда нас больше не увидишь. Я сказал, отлично. Я писал по двадцать страниц в день. Не видел ни слов, ни предложений, ни формы, только ландшафт и людей, и Линда звонила и орала, обзывала меня папиком, свиньей, монстром, которому недоступна эмпатия, что я самый мерзкий человек на всем свете и она проклинает тот день, когда меня встретила. Я отвечал: хорошо, брось меня, мне все равно, искренне говорил я, мне было все равно, никто не смел встать на пути у романа; она бросала трубку, снова звонила через две минуты и снова меня костерила, я одна, мне одиноко, почему я одна должна растить Ванью; меня все устраивает, сказал я, она плакала, умоляла, упрашивала, для нее нет ничего хуже того, что я с ней вытворяю, я бросил ее одну. Я не реагировал, писал день и ночь, потом она позвонила и вдруг сказала, что завтра они возвращаются в город, могу ли я встретить их на станции?

Да, я мог.

На перроне она подошла ко мне с Ваньей, спящей в коляске, коротко поздоровалась, спросила, как мне пишется; хорошо, ответил я; она сказала, что сожалеет обо всем. Через две недели я позвонил и сказал, что роман закончен, мистическим образом ровно в тот день, который издательство назвало мне как дедлайн, первого августа, и, когда я пришел домой, она подала мне в коридоре бокал, в гостиной играла моя любимая пластинка, а на столе стояла любимая еда. Я написал роман, он был готов, но пережитое мной ощущение, что я побывал где-то в потустороннем месте, не прошло. Мы поехали в Осло, я выступил на пресс-конференции, но на обеде после нее так надрался, что все утро проблевал в гостиничном номере и едва сумел соскрести себя и засунуть в такси в аэропорт, где задержка рейса переполнила чашу терпения Линды, она наорала на персонал за стойкой, я спрятал лицо в ладонях, неужели снова-здорово? Самолет летел в Брингеланнсосен, там нас встречала мама, и всю следующую неделю мы ходили в долгие прогулки среди красивых гор, и все было прекрасно, как должно быть, но все-таки недостаточно хорошо, меня все время тянуло назад, туда, где я побывал, такое подспудное ноющее ощущение нехватки. Угара, одиночества, счастья.

Мы вернулись домой, Линда пошла учиться в Театральный институт, на второй курс, я должен был сидеть дома с Ваньей. По утрам ее накачивали молоком, в обед я привозил ее в институт, где ее снова накачивали молоком, после занятий Линда неслась на всех парах домой на велосипеде. Мне не на что было жаловаться, все было отлично, книга получала прекрасные отзывы, иностранные издательства покупали права на перевод, а я тем временем катал по очень красивому городу Стокгольму коляску со своей дочкой, которую я обожал как никого, а любимая женщина сидела в институте на занятиях и дико по нас скучала. Осень перешла в зиму, жизнь с детскими кашами и детской одеждой, детским плачем и детской отрыжкой, праздные ветреные дни и пустые вечера потихоньку приелись, но я не мог жаловаться, не мог ничего сказать, мне надо было молчать и делать, что должен. В доме наезды на нас продолжались, эпизод в новогоднюю ночь никак не сказался на отношении к нам русской соседки. Надежда, что теперь она перестанет к нам цепляться, оказалась наивной, наоборот, напор только возрос. Стоило нам включить утром радио в спальне, или уронить книгу на пол, или вбить в стенку гвоздь, она начинала колотить по трубам. Однажды я забыл в постирочной в подвале икейскую сумку с чистой одеждой, так ее переставили под раковину и отвернули трубу, чтобы вся сливавшаяся вода, в основном грязная из стиральных машин, текла прямиком в нашу одежду. Как-то утром в конце зимы Линде позвонили из фирмы-домовладельца: им поступила жалоба на нас, целый ряд серьезных нарушений, не будет ли Линда так любезна дать пояснения? Во-первых, у нас громко играет музыка в неподходящее время суток. Во-вторых, мы выставляем пакет с мусором на лестничную клетку. В-третьих, наша коляска тоже всегда стоит там же. В-четвертых, мы курим во внутреннем дворе и засыпали его окурками. В-пятых, мы забываем свою одежду в постирочной, и она стоит грязная, и вообще стираем не в свои часы. Что на такое ответишь? Что соседка нас преследует? Это слово против слова. К тому же письмо не только от нее, ее приятельницы с верхнего этажа подписались тоже. И некоторые пункты соответствуют действительности. Поскольку все жильцы дома выставляют вечером пакет с мусором за дверь, чтобы утром по дороге выкинуть его в помойку, то и мы так делали. Отрицать этого мы не могли, две задействованные соседки сделали фотографию нашей двери со стоящим перед ней мусорным пакетом. И коляску мы действительно тоже оставляли у двери, это правда, но вряд ли можно предположить, что мы будем несколько раз в день таскать ребенка плюс все, что ему нужно на улице, в подвал и обратно? Случается, что мы забываем наше время стирки, но разве не все этим грешат? Нет-нет, мы должны соблюдать порядок. На этот раз все останется без последствий, но если на нас еще поступят жалобы, наш договор будет ими пересмотрен. В Швеции человек получает пожизненный договор на жилье, и добыть его трудно, а уж такой, как наш, в самом центре, бывает или вершиной долгой успешной карьеры, или покупается примерно за миллион на черном рынке. Наш Линда получила от своей мамы. Потеря договора была для нас потерей единственной ценности, которой мы обладали. Так что нам оставалось только быть предельно корректными и тщательно контролировать каждый наш шаг. У самих шведов это в крови. Шведов, которые не оплачивают свои счета вовремя, не существует в природе, потому что стоит тебе пропустить дату оплаты, ты получаешь взыскание, а со взысканием даже на грошовую сумму нельзя получить кредит в банке, нельзя купить мобильный номер или взять напрокат машину. Для меня, не самого пунктуального человека, привычно набиравшего за полугодие пару мелких просроченных платежей, все это не было очевидно. И серьезность положения дошла до меня только через несколько лет, когда я попробовал взять кредит, но получил жесткий отказ. Кредит ему, ага! Но шведы, они упираются рогом, строго упорядочивают свою жизнь и презирают любого, кто так не делает. О, как я ненавидел эту мудацкую страну! Да еще эта их самовлюбленность! Все, как устроено в Швеции, это норма, а любое другое устройство — ненормальность. И одновременно они носятся с мультикультурностью и меньшинствами всех видов. Бедные негры, попавшие из Ганы или Эфиопии в постирочную в подвале шведского дома! Время ты должен забронировать за две недели, и не приведи бог забыть носок в сушилке, тебя будут распекать на все корки, мало не покажется, или в дверь позвонит некто с икейской, будь она неладна, сумкой в руке и с язвительной участливостью поинтересуется, не твоя ли она? Швеция не воевала на своей территории с семнадцатого века, и нередко мне приходило на ум, что пусть бы кто-нибудь уже их оккупировал, разбомбил здания, опустошил страну, расстрелял мужчин, изнасиловал женщин, а потом позволил какому-нибудь отдаленному государству, Чили или Боливии к примеру, раскрыть шведским беженцам свои объятия, продемонстрировать готовность помочь им, сказать, как в Чили обожают все скандинавское, и с тем поселить их в гетто рядом с большим городом. Хотелось бы просто послушать, что шведы скажут.