Карл Кнаусгорд - Любовь

Они помогли Линде перебраться на кровать, она лежала на спине, а девочка, уже слегка порозовевшая, приподняла голову и посмотрела на нас. Глаза у нее были как два черных светильника.

— Ну, здравствуй, — сказала Линда. — Добро пожаловать к нам.

Девочка подняла одну руку и опустила ее. Движения у нее были как у ползающих животных, как у крокодила или варана. Потом другую руку. Вверх, чуть в сторону, вниз.

Черные глаза смотрели прямо на Линду.

— Да-да, я твоя мама, — сказала Линда. — А вон папа стоит. Видишь?

Акушерка с практиканткой потихоньку стали наводить порядок вокруг нас, а мы все смотрели и смотрели на живое создание, вдруг появившееся в комнате. У Линды была кровь на ногах и на животе, девочка тоже была испачкана кровью, и от них обеих исходил резкий, почти металлический запах; сколько раз я его вдохнул, столько раз он показался мне странным и незнакомым. Линда приложила девочку к груди, но та не заинтересовалась, она была занята рассматриванием нас. Акушерка принесла поднос, на нем была еда, стакан яблочного сидра и шведский флаг. Они забрали ребенка и, пока мы ели, взвесили и измерили ее, она вопила, но затихла, когда ее снова положили Линде на грудь. Линдина открытость девочке, беззаветная заботливая преданность, которая читалась в движениях, поразила меня, я никогда такой не видел.

— Она Ванья? — спросил я.

Линда посмотрела на меня:

— Конечно. Разве не видно?

— Привет, малышка Ванья, — сказал я. Взглянул на Линду: — Она выглядит, как будто мы в лесу подарочек нашли.

Линда кивнула:

— Наш маленький тролль.

Акушерка подошла к нашей кровати:

— Вам пора идти в вашу палату. Но, наверно, вы хотите сперва одеть малышку?

Линда посмотрела на меня:

— Оденешь ее?

Я кивнул. Подхватил маленькое, тощее тельце и положил ее в ногах кровати, вытащил из баула пижаму и стал бережно-бережно одевать малышку, она вопила своим странным тонким голоском.

— Ты отлично умеешь рожать детей, — сказала акушерка Линде. — Делай это почаще.

— Спасибо! — ответила Линда. — Лучший комплимент на свете.

— Представь, какой прекрасный старт в мир. Он останется с ней на всю жизнь!

— Думаете?

— Да-да! Это очень важно. Ну хорошо, спокойной ночи и удачи вам. Я, может быть, загляну к вам завтра, но не обещаю.

— Спасибо вам огромное, — сказала Линда. — Вы были лучше некуда!

Спустя несколько минут Линда уже брела по коридору в нашу палату, а я шел рядом и крепко прижимал Ванью к груди. Она смотрела на потолок широко открытыми глазами. В палате мы погасили свет и легли спать. Сначала мы долго говорили обо всем, что было, и Линда то и дело прикладывала девочку к груди, которая пока что нисколько ее не интересовала.

— Теперь ты можешь больше никогда ничего не бояться, — сказал я.

— У меня самой такое же чувство, — ответила Линда.

Постепенно они обе заснули, а я все никак не мог ни успокоиться, ни угомониться, мне все хотелось что-нибудь сделать. Видимо, реакция на то, что сам я ничего сегодня не сделал. Я спустился на лифте вниз и сел на холоде на улице, закурил и позвонил маме.

— Привет, это Карл Уве, — сказал я.

— Как у вас дела? — спросила мама. — Вы в роддоме?

— Да. У нас родилась девочка, — сказал я, и голос у меня сорвался.

— Ооо! Девочка! Как прекрасно! С Линдой все хорошо?

— Да, все хорошо. Все отлично. Все как и должно быть.

— Поздравляю, Карл Уве! Как чудесно!

— Да, — сказал я. — Слушай, я хотел просто тебе сказать. Я еще завтра позвоню. Я пока… не очень еще…

— Понимаю, — сказала мама. — Линде привет и мои поздравления.

— Обязательно, — пообещал я и повесил трубку.

Позвонил маме Линды. Она расплакалась. Я зажег сигарету и рассказал теперь ей. Снова нажал отбой и позвонил Ингве. Закурил новую сигарету, с ним болтать было легче, и я несколько минут ходил под фонарями по парковке, прижав телефон к уху, и ничуть не замерз, хотя на мне была только легкая рубашка, а на улице минус десять как минимум; нажал отбой, некоторое время озирался вокруг, в надежде заставить то, что меня окружало, соответствовать тому, что было у меня в душе, потерпел фиаско и стал ходить туда-обратно, раскурил новую сигарету, бросил ее через пару затяжек и побежал ко входу, подгоняемый мыслью, что там наверху они! В эту самую минуту они здесь, они спят в комнате наверху! Линда спала, положив малышку на себя. Я постоял, посмотрел на них, потом достал свой блокнот, зажег лампу, сел на стул и попробовал описать, что произошло, но тщетно, получалось слишком глупо; встал и пошел в телевизионную комнату, обнаружил внезапно, что надо прикнопить на доску с датами рождения детей розовую кнопку за Ванью Прекрасную, тут для девочек были розовые кнопки, а для мальчиков — голубые; подошел и воткнул ее, еще пару раз прошел коридор туда-обратно, спустился вниз выкурить еще сигарету, две, как оказалось, поднялся в комнату, лег, не уснул, потому что во мне что-то открылось, внезапная восприимчивость ко всему, и мир, в центре которого я находился, наполнился смыслом. Разве можно уснуть?

Нет, в конце концов я уснул.

Все было до того новым, и непривычным, и хрупким, что просто одеть ее казалось большим проектом. Пока Хелена, приехавшая забрать нас на машине, ждала внизу, мы полтора часа упаковывали Ванью, но увидев, как мы выходим из лифта, Хелена рассмеялась и спросила, правда ли мы хотим в такой холод нести ребенка на улицу без верхней одежды?

Нет, об этом мы не подумали. Хелена закутала ее в свой пуховик, и мы побежали к машине; люлька с Ваньей болталась в моей руке. Дома, без посторонних, Линда расплакалась, она сидела с Ваньей на руках и плакала обо всем хорошем и обо всем плохом, что появилось в ее жизни теперь. Меня по-прежнему одолевала жажда деятельности, я не мог просто сидеть, мне надо было что-то делать: готовить еду, мыть посуду, бегать в магазин, — да что угодно, лишь бы побольше двигаться. А Линда, наоборот, все время сидела неподвижно, прижав к груди ребенка. Свет не исчез, и тишина не исчезла, вокруг нас как будто возникла зона покоя.

И это было поразительно. Я провел десять дней в мире и покое, а также неуемной и неприятной непоседливости, но потом мне надо было снова начинать работать. Отложить в сторону все, что случилось в моей жизни, не думать, как они там дома, а писать об Иезекииле. А вечером открыть дверь, за которой моя маленькая семья, с мыслью, что вот, это моя маленькая семья.

Счастье.

Быт перестроился под требования, которые появляются вместе с ребенком, и заскользил по накатанному. Линда не любила оставаться с ней дома одна, беспокоилась, но я не мог не работать, роман непременно должен был выйти осенью, мы нуждались в деньгах.

Но роман с сандалиями и верблюдами не двигался с места.