Евгений Гришковец - Узелки

Рыбалка та происходила где-то далеко от города и не вблизи какой-нибудь деревни. Как мы туда добирались, я совершенно не помню. Кроме мамы и папы в рыбалке участвовали родительские знакомые мужчины, женщины и их дети.

Но детьми они были только для взрослых, для меня они были большие люди, которые просто не стали ещё взрослыми и не были вполне самостоятельны. Сколько им было лет, я из того своего воспоминания понять не могу. Наверное, лет одиннадцать-тринадцать. Два невзрослых мужского рода и одна женского. Они занимались друг другом и делали замечательно интересные вещи: бегали, жгли костёр, бросали ножик в дерево, лезли в воду, то брали удочки и начинали рыбачить, то вскоре удочки забывали и боролись в траве или на песке возле воды. Взрослые на них постоянно кричали и запрещали то одно, то другое, но они не реагировали.

Мне очень хотелось, меня тянуло к ним, но, как только я приближался, они тут же звали взрослых истошно громкими недовольными голосами.

– Ма-а-ам! – кричал один. – А чё он опять к нам лезет?..

– Ну заберите его! – кричала другая. – А то он упадёт, а мы будем виноваты.

– Поиграйте с ним, – кричал чей-то папа, – видите, ему же интересно!

– Ну па-а-ап!.. – звучал возмущённый ответ.

Но я не помню, чтобы мне было скучно, обидно или одиноко. Там ещё были неуловимые бабочки, кузнечики, какие-то жуки. Было чудесное купание на мелководье с папой, речной песок, из которого можно было лепить что угодно. Потом ели у костра, и еда вся оказалась вкусная. И вечер был, истома. Все взрослые были со мной ласковы и говорили мне, что я молодец, что со мной можно пойти куда угодно и я не подведу.

Ночь в палатке – что могло быть лучше?! Не помню, как меня укладывали и как я засыпал, помню уют, ощущение приключения и счастье.

Сама рыбалка, то есть ловля рыбы, началась утром. Когда я проснулся, в палатке никого не было. Свет пронизывал ткань, и было довольно светло. Я услышал приглушённые голоса, женщины говорили совсем рядом, ещё свистели птицы, звуков ветра не было никаких.

Я выбрался из-под одеяла и понял, что в целом одет, даже на ногах увидел носочки. Это было необычно и хорошо, не предстояло неприятное одевание. Оценив это, я выполз из палатки. Горел и сильно дымил костерок. Возле него на бревне сидела моя мама и две чужие мамы. Было прохладно. Там, где вчера текла река, теперь клубился туман.

– Мам, – сказал я.

Потом было неприятно. Всё, к чему я прикасался, было мокрое и холодное: верёвка палатки, сама палатка, трава и сапожки, которые на меня надели. Мама сводила меня пописить. Недалеко, но в высокую мокрую траву. Потом было умывание из кружки и еда, которую не хотелось. Невкусная еда, явно приготовленная не моей мамой.

Я несколько раз хотел заговорить о рыбалке, узнать, где папа, но на меня зашикали.

– Тише, – громким шёпотом сказала одна из чужих мам, – ребята ещё спят. – И она указала на другую, не нашу, палатку.

Тогда мне в первый раз за рыбалку стало совсем невесело, обидно, ужасно скучно, и я сначала тихо, а потом громко заплакал.

– Ну вот, а так хорошо себя вёл вчера, – сказала та же мама.

От этих слов стало ещё обиднее и скучнее. Я стал плакать громче.

– Тише, тише, – ласково и вместе с тем твёрдо сказала моя мама. – Папа ловит рыбу… Мы сейчас к нему пойдём, но там шуметь нельзя. Рыба всё услышит.

Я сразу перестал плакать, постарался стать серьёзным и достойным доверия, но успел подумать о том, как могут слышать рыбы, если у них нет ушей.

– Обещаешь вести себя тихо и не мешать папе? – глядя мне в глаза, спросила мама.

Я напоследок всхлипнул и очень ответственно кивнул. Тогда мама сходила принесла из палатки мою куртку, нацепила её на меня, и мы пошли к туману.

– Мужчины будут недовольны, – сказала всё та же чужая мама, – не балуй его… Им там сейчас никто не нужен. Пусть они порыбачат…

– А мне не нужно, чтобы мой ребёнок страдал, – незнакомым холодным голосом ответила мама.

В тумане мы шли довольно долго. Я очень хотел говорить и спрашивать, но, услыхав разговор мам, и особенно ответ моей мамы, я внятно понимал, что должен помалкивать, чтобы маму не подвести и никому не помешать в серьёзном деле, к которому дети не допущены. Я удивительно ясно это помню.

Какое-то время мы шли вдоль воды. Солнца не было. Река казалась огромной без другого берега. С одной стороны от меня в тумане посвистывали невидимые птицы, с другой стороны что-то таинственное всплёскивало в воде. А вода была тёмная, совсем не такая, в какой мы купались.

Папа показался в тумане сначала серым пятном, а потом стал папой. Он сидел на чём-то, подавшись вперёд, и курил, неотрывно глядя куда-то в воду. Перед ним толстым концом на песке, а серединой на торчащей из воды раздвоенной палочке лежала удочка. Очень длинная. Тоненький её конец был далеко-далеко. Когда мы подошли ближе, папа вздрогнул и посмотрел в нашу сторону.

– Ты зачем его привела? – едва слышным шипящим шёпотом недовольно спросил отец. – Что он тут будет делать?

– Он будет рыбачить с отцом, – ещё тише твёрдо сказала мама.

– Он не высидит тут… Это не игрушки. Я эту рыбалку год ждал.

– Он тоже её ждал… Кто ему обещал рыбалку?.. Высидит, сколько высидит.

– Я ему днём удочку сделаю, вечером с ним посижу… А сейчас – пришли, посмотрели и идите обратно…

– Он проснулся, ему скучно, ему то нельзя, это нельзя… А он на рыбалку с отцом приехал… Вот и рыбачь с сыном… Он пообещал вести себя тихо… Устанет, приведёшь его обратно…

– Что значит – приведёшь? – чуть громче спросил папа, но тут же притих. – Я не могу туда-сюда ходить.

– Не выдумывай, – с покойно сказала мама. – И не шуми… Как успехи?

– Да никак… Ничего пока… – ответил папа, бросил окурок себе под ногу на мокрый песок, окурок зашипел, и папа наступил на него сапогом.

– Ну вот, – сказала мама, – больше разговоров. Побудь с сыном. Я пошла.

И мама ушла, а я остался, весь преисполненный уверенности в своей способности доказать, что я могу быть надёжным, серьёзным и ничем не мешающим.

– Сынок, – тихо-тихо сказал папа, – бегать нельзя, разговаривать нельзя, камни бросать в воду ни в коем случае… Нужно вести себя тихо-тихо… Вот, садись и сиди… Лучше не шевелись…

И папа нагнулся в сторону от меня, взял пластиковое старое ведёрко, перевернул его вверх дном и поставил передо мной.

– Садись, – повторил он приказ.

Я сел и замер. От самых палаток я не проронил ни слова. А слова копились во мне тяжёлым грузом. Но я внутренне поклялся себе, маме, папе, реке, всей рыбе в этой реке, что буду нем как сама рыба. Это была настоящая важнейшая задача и полностью осознанная трудная работа. Её я был намерен выполнить.

– Молодец, сынок, – тихо сказал папа.