Евгений Гришковец - Узелки

Помню, как мы шли по тёмной улице, а потом вдоль чернеющего за оградой неосвещённого парка, примыкающего к кинотеатру. Помню, как вышли на площадь с ярко подсвеченными афишами и увидели огни и большие окна фасада. Предвкушение удовольствия переполнило моё сердце, мне захотелось бежать туда, в эти огни, тепло и запахи, которые всегда царили там.

Какие мне тогда купили лакомства, я не помню, но какие-то наверняка купили, потому что настроение у меня было замечательное и даже торжественное. Дело в том, что в очереди к кассам, а потом в фойе и возле буфетов я не увидел ни одного ребёнка. И детей старше меня не увидел. И тогда мне было объяснено, что мы будем смотреть совсем не детское кино, что в зале будут одни взрослые, что мне был куплен взрослый билет, потому что на вечерний сеанс детских билетов не бывает, и мне следует вести себя хорошо. Родители также проинструктировали, что если мне что-то в кино будет непонятно, то я могу задать вопрос, но непременно шёпотом. Ну а если станет скучно, то я могу тихонечко поспать. Главное – не шуметь и не мешать всем взрослым в зале смотреть взрослое кино.

Помню, что я проникся ответственностью и доверием. Никого из своих детей все пришедшие в кинотеатр взрослые не взяли, а мои родители меня взяли! Этим можно было проникнуться. Плюс ко всему я понимал, что смогу увидеть кино, которое другие дети ни за что не увидят. Так что спать я не собирался и скучать не был намерен.

Фильм назывался «Эль Греко» и рассказывал о жизни этого художника. Он стал первым в жизни живописцем, чьё имя я узнал.

Саму картину я помню только отдельными яркими, как вспышки, эпизодами, образами, лицами. Такого кино я до того не видел и не знал, что такое бывает. И музыка… Весь фильм звучала музыка, которая сжимала моё удивлённое сердце. Мне многое было непонятно. Наверное, почти всё. Но вопросов я маме и папе не задавал. Я попросту не мог сформулировать и оформить вопрос. Но скучно мне не было совсем.

На экране я видел красивые здания и помещения, прекрасно одетых людей, восхитительных женщин. Видел, как художник Эль Греко рисует картины. Видел его жену, которая была самая восхитительная. В фильме было много света, много яркого, много звучных и совершенно непонятных слов… И совсем, совсем, совсем не было веселья.

А в конце самая лучшая и красивая женщина, то есть жена Эль Греко, имя которой раз и навсегда врезалось в мою память, взяла и умерла…

Иеронима – звали жену Эль Греко. «Иеронима», – с невероятной интонацией произносил на экране великий художник. «Иеронима умерла», – сообщили Эль Греко в конце фильма… Но не в самом-самом конце.

В самом-самом конце, уже после прощания с мёртвой прекрасной Иеронимой, на экране я видел абсолютно одинокого Эль Греко, который рисовал какие-то страшные лица, а глаза его были полностью несчастными. Огромные несчастные глаза на огромном экране. И музыка!.. От которой не было спасения.

А потом зажёгся свет, и люди вокруг меня стали вставать с мест. То есть фильм закончился. Я не сразу это понял. Точнее, я не сразу в это поверил. Разве может так заканчиваться кино? Так не должно кино заканчиваться! Но кино именно так закончилось!.. Полным несчастьем, смертью и разрывающей сердце музыкой.

Я в тот миг узнал, что кино может быть таким. До этого кино было только приятным, может быть, немного страшным, но приятно страшным, весёлым, смешным, местами скучным, но в целом радостным делом. А тут на тебе – Иеронима умерла!

Я рыдал так, как не рыдал прежде. Меня не могли успокоить озадаченные мама и папа, которые тоже запомнили тот поход в кино навсегда. О своём безутешном рыдании я знаю из их рассказов. Рыдал я несколько дней. Отвлекался, конечно, на какие-то детские дела, но, вспомнив, снова и снова плакал, повторяя имя: Иеронима, Иеронима, Иеронима умерла…

Зато я помню сегодняшним своим сознанием открывшееся мне тогда… Мне страшно жалко было Эль Греко и особенно Иерониму… Мне жалко было всех… И себя было жалко… Я узнал, что кино может быть таким – приносящим горе и слёзы… И музыка может мучительно разрывать сердце… А значит, есть такие же болезненные книги… Они без картинок, они толстые и несчастные… Эти книги, эту музыку, это кино читают, слушают, смотрят взрослые. Значит, и мне предстоит… Какой ужас!

Вот и последняя глава. Когда начинал писать эту книгу, я знал, чем её закончить, но не мог знать, когда дойду до её завершения, не знал, сколько в ней будет глав. Теперь знаю. А вы, если читаете эти строки, всё же решили дойти вместе со мной до конца и этой главы.

Мне очень хотелось, чтобы вы в процессе чтения, перебирая то, что я называю узелками памяти моей жизни, отрывались от мною написанного и обращались к своим воспоминаниям, как бы вы их сами ни называли. Если такое происходило, то можно считать скромную задачу, которую я ставил перед собой начиная первую главу, выполненной. А значит, можно заканчивать. В противном случае эту книгу можно было бы писать бесконечно. И тогда она никогда не была бы завершена или получилась такого объёма и размера, что вы не решились бы на её прочтение. Но, взяв её в руки, вы сразу увидели, что книга эта небольшая и на неё можно выделить какое-то время… Немного времени вашей жизни.

В комнате моего школьного детства, в той комнате, из которой я ушёл во взрослую жизнь, было несколько известных только мне одному знаков. Не знаю, как иначе можно их назвать.

В одном месте на потолке неровности и пара каких-то песчинок, попавших в краску, которой был побелен потолок, создавали очень конкретную физиономию. Видно её было только с моей кровати и только тогда, когда комната освещалась не дневным светом из окна, а включённой маленькой люстрой. Из других точек или при другом освещении ту физиономию увидеть было невозможно. Необходимы были угол зрения и игра малюсеньких теней.

Физиономия была забавная. Точнее, это был насмешливый остроносый профиль с дерзкой улыбкой, который мог бы принадлежать персонажу какого-то несуществующего мультфильма. Зимними утрами, когда за окном царила холодная тьма, а электрический свет казался слишком ярким, я, прежде чем встать с кровати, почти каждый раз бросал взгляд на потолок и сразу находил ту рожицу, которая злорадно улыбалась. Меня всегда удивляло, как на совершенно белом потолке из теней и ничтожно малых неровностей получилось такое чёткое, будто нарисованное лицо, адресованное лично мне, потому что увидеть его можно было исключительно из положения лёжа и обязательно с точки, где размещалась моя подушка. Когда я смотрел на ту физиономию перед сном, перед тем как погасить свет, она не была злорадной, как утром, а выглядела просто весёлой. Не добродушной, не милой, но точно не издевательской.