Евгений Гришковец - Узелки

Другое место комнаты, куда мне нравилось бросать взгляд, был правый от окна угол. Там находился очень особенный стык обоев. Не в самом углу, а рядом. Обои у меня были светлые, бежевые, с неярким и невнятным орнаментом из волнистых коричневых полосок и кругляшков или горошинок. Родители сами выбрали те обои, и мы их наклеили.

Везде, по всем стенам, полосы были состыкованы идеально. С небольшого расстояния нельзя было разглядеть стыки, так хорошо и аккуратно мы подгоняли полосы и орнаменты. Только в одном месте, возле того самого угла, из-за неровности стены чётко соединить обои не получилось. Там пришлось в процессе мокрую от клея бумагу подрезать, накладывать друг на друга, тщательно притирать. От этого линии и горошки орнамента так в одном месте причудливо сложились, что получилось изображение пирожного. Очень аппетитного. Этакое бисквитное двуслойное пирожное с узором из крема в виде листиков и ягодок. Примерно такие продавались в кондитерских и были нежными, пропитанные ромовой жидкостью.

Сидя за письменным, стоящим у окна столом, изнывая от тоски и домашнего задания по физике или по русскому языку, я мог подолгу смотреть на то пирожное и просто им любоваться.

А в стекле окна моей комнаты, в том стекле, что было внешним, я как-то обнаружил, разглядел маленький пузырёк. Идеально круглый. Шарик воздуха в стекле. В отличие от физиономии на потолке его можно было видеть только днём, лучше всего солнечным. Серыми пасмурными днями он казался просто точкой, а во время дождя, когда по стеклу бежали струи и в него били капли, мой пузырёк и вовсе исчезал, тонул, растворялся в воде.

Зато в солнечный денёк в том пузырьке, особенно когда окно было свежевымыто, мог застрять блестящий, сверкающий солнечный луч.

Мне нравилось совмещать пузырёк с разными деталями пейзажа, который существовал в моём окне. Можно было посмотреть под таким углом, что сверкающий пузырёк становился маленьким светилом в голубом дневном небе. Или он мог сверкать на стене дома напротив, или его можно было совместить с проезжающей вдалеке по улице машиной. Использовать его можно было по-разному.

Ещё в дверце деревянного лакированного шкафа угадывался нежный, плавный женский силуэт. Туманный и таинственный.

Я ясно помню эти знаки, но я не могу вспомнить, с какого времени перестал их видеть. Точнее, перестал их находить и разглядывать. Наверное, это произошло тогда, когда я совсем перестал прыгать через трещины на асфальте, ходить по бордюрам, ломать лёд на лужах, восторгаться проезжающими с воем сирен пожарными машинами, срисовывать иллюстрации самых интересных книг, уговаривать папу купить мотоцикл с люлькой или хотя бы лодку с мотором, мечтать о настоящем ноже, бинокле и роботе, который был бы не игрушкой, а компаньоном во всех делах.

Хорошо помню своё первое в жизни несчастливое лето. Я по привычке, по инерции ждал его. Ждал всего, что с ним было связано. Даже долгой дороги на юг к морю ждал. Путешествие в трое с половиной суток поездом всегда было началом летних удовольствий. Купе, верхняя полка, особая вагонная еда, станции, знакомство с попутчиками и их детьми, игра в карты по многу часов, один за всю дорогу давно обещанный поход в вагон-ресторан, редкие тоннели и звонкие мосты через широкие реки, книга, которую не запрещали читать даже после полуночи при свете маленького пучеглазого фонаря, стук колёс, который мысленно можно было подстраивать под любые песни, кружившиеся в голове, и радостное ощущение приближения к морю.

А тем летом дорога к морю меня утомила и озлобила. Сами сборы в летнее путешествие стоили серьёзной нервотрёпки. Я не мог выбрать одежду, которую хотел взять к морю. Все шорты, сандалии, футболки и летние рубашки стали мне либо малы, либо полностью морально устаревшими. Все они были легкомысленными, дурацкими и ужасно детскими. Ту одежду и обувь, которую я считал подходящей, родители забраковали, потому что она не годилась для южного жаркого лета.

Всю дорогу на море я по большей части пролежал на верхней полке в мрачном настроении. Меня раздражало всё то, что прежде составляло радость железнодорожного путешествия. Мне не хотелось дорожной еды и мучили её запахи, бесили дети из других купе, которые весь день носились по вагону и орали, выводил из себя храп соседа за стенкой, раздражали разговоры родителей с попутчиками, доводила до бешенства жара, духота и собственный пот, сердил однообразный пейзаж, ползущий за окном. На станциях я не выходил постоять на перроне или выбрать какой-нибудь еды, предлагаемой вокзальными торговками. Мне категорически не хотелось ничего, даже мороженого или ягод, тех, что продавались по всему долгому пути на каждом полустанке.

Книга, взятая с собой, меня не зацепила, а наоборот. Рэй Брэдбери раздражал примитивностью изложения, убогостью диалогов и дурацкой многозначительностью. Я не верил ничему в его книге и сердился на тех, кто говорил о ней с придыханием и всячески рекомендовал.

Родители, видя и чувствуя моё далеко не дружелюбное настроение, оставили меня своим вниманием. Вот и ехал я на верхней полке несчастный, недобрый и одинокий, считая сначала часы, а потом минуты до окончания изнурительно скучного и неудобного путешествия.

Когда поезд разгонялся на длинных прямых пере гонах, я не высовывал руку в приоткрытое окно, чтобы ладонью, как крылом самолёта, разрезать воздух, меняя угол, и чувствовать, как рука то взлетает, то устремляется вниз. Мне этого не хотелось, это не могло доставить удовольствия, и я с грустью вспоминал, что когда-то мог проделывать это часами, гордо думая, что до такого никто, кроме меня, не додумался. Впоследствии я увидел, что все дети так делают, но продолжал, потому что это было весело.

«Что не так со мной и со всем миром?» – думал я в той дороге. Всего год назад мы с папой выскакивали на станциях и торопились прикупить чего-нибудь самого вкусного. Жареные хрустящие карасики, молодая круглая отварная картошечка, посыпанная зеленью, домашние пироги с разными начинками, квас совсем непривычного вкуса… Хотелось всего. Тётушки, продававшие всю эту прекрасную еду, шутили, папа тоже…

А тем летом, в той дороге к морю, я в первую очередь видел не жареных карасей или пироги, а с брезгливостью устремлял взгляд на сухие, корявые руки торговок, на их потрескавшиеся ногти, на покрытые пятнами фартуки. В вагоне-ресторане, посещение которого прежде ощущалось редким праздником, со мной произошло то же самое.

Но я тогда не знал ещё, мне было невдомёк, что дело не в карасях и не в торговках… Я сердился, источал раздражение и полагал, что нам просто в тот раз не повезло с поездом, вагоном, соседями, погодой, продавщицами… Ну а лично мне не повезло с книгой и настроением.