Екатерина Рождественская - Балкон на Кутузовском [litres]

– Заходи давай! А то я решил, что не придешь и мне придется новый череп вываривать! – и он снова жизнерадостно подмигнул.

Еве было неловко и в то же время любопытно. Два этих чувства какое-то время толкались у нее в организме, но любопытство победило.

– А где вы берете череп, если что? – спросила она, зачем-то покраснев.

Санитар остановился, поднял ввысь мощные черные брови и вдруг спросил:

– А тебя как зовут?

– Ева…

Такое имя он услышать не ожидал, было написано на его лице.

– От как, Ева… А я Магомед. Ну пойдем, Ева, если тебе действительно это интересно. – Он толкнул массивную дверь и щелкнул выключателем. – Вот, знакомься, наши гости…

В большом секционном белокафельном зале стояло три стола, на которых возлежали «гости» – двое мужчин и сухонькая старушка. Лица всех троих были прикрыты тряпками, пропитанными формалином, а на плече каждого красовалась фамилия с инициалами. В ногах тела, некогда принадлежащего Жеребенко С. Н., лежали его же внутренности, которые слабо поблескивали и переливались. Пахло рынком, салом, мясными рядами. Даже формалин не мог заглушить этот торгашеский запах.

– Голову можно отнимать только у тех, кто завещал свое тело науке, есть и такие товарищи, – Магомед откинул тряпку с лица бывшего товарища Жеребенко. – Ну, слушай, раз интересно. Производим декапитацию, – он шварканул рукой по шее Жеребенко, – очищаем ненужное, снимаем мягкие ткани, вынимаем глаза, мозг. Когда все хорошо очищено, варим с солью и специями, – Магомед стрельнул на Еву глазом, ткнул локтем и хохотнул. Ева еще держалась, но ватный ком уже подступал к горлу. – Шучу. В общем, варим долго, пока остатки мяса и сухожилий не отстанут от костей. Потом еще варим. И еще. – Магомет говорил об этом буднично, словно рассказывал о рецепте ухи или куриного бульона. – После выварки череп вымачиваем в перекиси водорода, чтобы хорошенько отбелить. А если все-таки останутся желтые пятна, тогда окунаем в бензин, чтобы он окончательно съел весь жир, – и Магомед звучно хлопнул Жеребенко по лбу.

Ева поплыла. Ватный ком отлип от горла и провалился, разделившись, в ноги. Она пошатнулась и совершенно обмякла, теряя сознание.

– Нуууу, хорошая моя, – рыпнулся, улыбаясь, Магомед, – иди сюда…

Он подхватил ее под руки и тяжело потащил на облезлый топчан, стоящий рядом с весами, на котором взвешивали человеческие органы. Девочка не была невесомой, и расслабленное тело с трудом волочилось по полу. Вывалив ее, как очередного «гостя», на лежанку, он слегка похлопал ее по щекам, чтобы привести в себя. Ева не шелохнулась, обморок был мощным и глубоким.

– Что ж ты, нежная такая, во врачи-то пошла? – навис над ней Магомед, и его легонькие хлопки по щекам девушки плавно перешли сначала в опасливо-осторожные ласки, но довольно быстро превратились в настойчивые и грубые. Приводить ее в себя он раздумал. Лицо его налилось жаром, он запыхтел и стал медленно вести грязным пальцем по белой Евиной шейке вниз, к груди, пока не зацепил лифчик. Потом с силой рванул пуговицы на девичьей блузке и освободил одну Евину грудь, тяжело засопев. А как он мог сдержаться при виде целой молодой девушки, теплой, пышной, слегка дышащей, с подрагивающими веками, голубой пульсирующей жилкой на шейке и так выгодно отличающейся жизнью от остальных гостей? Он задрал ей юбку, сорвал трусы и взял ее тут же, среди грязного белого кафеля, вынутых человеческих кишок, синих тел и формалиновых тряпок, взял деловито и сурово, будто справляя нужду. Ева сразу очнулась от боли и тяжести чужого тела, придавившего ее к жесткому топчану. Она хрипло закричала. Поначалу решила, что умирает или уже умерла и что ее сейчас раздевают догола, чтобы выложить на железный стол, написав на плече химическим карандашом ее фамилию. Но Магомед придавил грязной ладонью ее кричащий раззявленный рот и жарко зашептал в ухо:

– Не бузи, ты же сама этого хотела… Хотела же? Признавайся… Я почувствовал… Хотела… – И неестественно резко стал дергаться на ней, будто огромный богомол в мудреном танце, пока по всему его телу не прошла мощная судорога. Он обмяк, закатив глаза, но сразу встал и совершенно по-будничному вытер еще не опавший член трупной тряпицей, глядя с усмешкой на Еву, окостеневшую от боли, ужаса и унижения.

– А у тебя прекрасная тазобедренная композиция, – нараспев проговорил он, не застегивая пока штаны. – И бедренные кости хороши, помнишь, как они называются? – Он провел пальцем по внутренней стороне Евиного бедра. – Femur…

Ева полностью очнулась, резко вскочила и что есть силы оттолкнула санитара. Тот, широко взмахнув руками, ударился спиной о стол с Жеребенко. Ева, натягивая трусы, тихо, но отчетливо произнесла:

– Еще раз притронешься ко мне, отрежу хер, пожарю с луком и заставлю тебя сожрать. Так и знай, я всегда говорю правду. – Она немигающе посмотрела на него. – Отдай студенческий, и чтоб больше я о тебе не слышала!

Так случился ее первый и последний мужчина. В общежитии у нее началась истерика. Насыщенная такая, с массивными рыданиями, вырыванием волос и криками. Девчонки окружили ее, стали выспрашивать, но причину Ева назвала другую – что к телам в морге не относятся как к людям, пусть даже к бывшим, и ей очень страшно будет умирать, когда придет время. Девчонки переглянулись, покрутили пальцем у виска и оставили ее успокаиваться. Но потом она еще несколько дней не могла отмыться. Мыла руки, стояла под душем, выходила, сушилась и снова под душ… Вставала ночью, чтоб помыться, как только начинались кошмары про морг и Магомеда.

Изменила эта встреча ее жизнь, раз и навсегда изменила, словно отняли у нее ее саму в тот вечер. Почерствела Ева, замкнулась, перестала улыбаться, переродилась, стала холодной, как собачий нос. Об этом случае никому никогда не рассказывала, но мучилась зловещими воспоминаниями каждую божью ночь…

Потом закончила с отличием институт и окунулась в работу, не давая себе ни секунды отдыха и даже не допуская мысли о том, чтобы когда-нибудь выйти замуж. Доверяла отныне только детям, женщинам и животным. И все. Жизнь ее была словно копейка поломатая. Ее бабушка так часто про кого-то говорила, а на практике доля такая выпала внучке…

К Лидиному Федор Степанычу Ева Марковна относилась ровно, даже чуть по-дружески, но за подругу переживала все равно – вдруг обидит, снова повстречает очередную «единственную», как у него это в жизни принято, где-нибудь у себя в магазине или в поликлинике, не дай бог, и снова-здорово во все тяжкие, а Лидка останется с разбитым сердцем. У Лидки на это всегда был ответ: «Я его не держу, умный от меня не уйдет, а дурака я сама оставлять не стану». А Ева все выискивала в Федор Степаныче скрытые и припрятанные намеки на потерю интереса, но нет, прицепиться было не к чему. Но несмотря ни на что, вроде как на всякий случай, держала его на мушке, как снайпер вражину.