Екатерина Рождественская - Балкон на Кутузовском [litres]

– Что я хотела купить, мам?

– Отрез. Ты ж ездила за отрезом на пальто. Достала? Драп или габардин? – Поля открыла глаза и пристально посмотрела на Лиду. – Решила, где будешь пальто строить? Или это пока секрет?

– Секрет, мамочка, секрет! – Лида тяжело вздохнула. В самой потаенной глубине души теплилась надежда, что болезнь эта, старческо-младенческая, если не отступит, то приостановится, как-то окуклится и замрет, но надежды эти наивные Лидкины совершенно не оправдались. «Прошло вон целое лето, а для мамы я съездила всего лишь за отрезом на пальто…» Лидка заметно расстроилась, но что уж тут было ждать чуда, жива Поля, и слава богу.

– Как там на море? – вдруг спросила она. – Ты сама-то купалась? Купальник брала вроде…

– Мамуля, ты помнишь, господи, ты правда помнишь? – Лида снова подскочила к матери, опять неловко и со слышимым скрипом присела перед ней на низкий цветочный ящик и взяла ее за руки. – Ты вспомнила, что мы уезжали? Мы были на Черном море, ехали двое суток на поезде. – Лида быстро затараторила, словно пытаясь успеть все сказать в те недолгие минуты, пока ее Поля, ее любимая мама, была с ней рядом, именно такая, какую она помнила с детства, умная, добрая, нежная и справедливая. Лида очень старалась ужать все лето в несколько минут, успеть, успеть во что бы то ни стало, пока любимые серые глаза мамы смотрели на нее внимательно и были полны жизни и интереса. – Робочка все время работал, по утрам стучал на своей машинке, а мы с Аллусей и Катюлей загорали на пляже. Аллусе, правда, чего-то нездоровится последнее время, отравилась, наверное. Ну вот, потом приходил Робочка, и мы все шли плавать. Про меня это, конечно, громко сказано – плавать, ты ж знаешь, какая я пловчиха. Так, ноги мочила. А Катюля сидела камушки собирала, еле привезли ее коллекцию, такая тяжесть! Но ни в какую – возьму все в Москву! Катюлю мы накупали, продышали, будем надеяться, что так часто болеть не будет. А вообще там такая красота, горы, кипарисы, воздух и вода синяя-синяя. Зачем это море Черным назвали, не пойму. Вот бы ты увидела! Но тебе, конечно, трудно бы пришлось с этими переездами, замоталась бы совсем. А как вы здесь с Идой жили?

Поля растерянно посмотрела на пожилую женщину, которая неловко примостилась у ее ног, и отшатнулась. Как часто последнее время стала она оказываться среди незнакомых ей людей, как навязчиво все эти люди с ней общаются. И никого из родни… Где девочки? Где сыночки? Давно не видела их, мальчишек своих, большие стали уже, наверное, послушные. Может, с родителями уехали куда и ничего не сказали…

Полино сознание словно обособилось и стало существовать вне времени. Она сама этого уже не понимала, просто время, в котором она прожила всю свою восьмидесятипятилетнюю жизнь, сейчас вдруг скомкалось, сместилось, перемешалось, словно кто-то властной рукой залил его в большой сосуд, хорошенько взболтал, и на поверхность выплыло искрящееся детство – она, совсем еще крохотка, какие-то куклы в бантиках, заливистый смех, прогулки под белым кружевным зонтом на жарком астраханском солнце, немного выцветшая поляна, настойчивый собачий лай и мама под ручку с папой, который все время грозил ей кривоватым пальцем… Тут же вместе с ней, маленькой, смеялись и кричали ее собственные дети, две девочки и два мальчика, и всем им в одном детском возрасте – пяти лет, наверное, – было вольно и весело. Изредка всплывало перед ее глазами чье-то взрослое лицо, отдаленно знакомое, которое невозможно было распознать – черты его не были ясны, словно на лице лежала полупрозрачная колышущаяся дымка. Рот открывался, но слов слышно не было, так, одно шипение, словно заело старую пластинку. Потом лицо отдалялось в темноту, и Поля чувствовала, что кто-то невидимый ведет ее за руку, настойчиво и уверенно, точно зная, куда и зачем, а ей так не хочется идти и оставлять всем этим детям большой красный мяч. Она топала ногой, упиралась, как могла, пыхтела, отмахивалась, и тогда незнакомое лицо снова появлялось перед ней, выплывая из тумана, снова скрипело, а отдельно, рядом с ним, возникал скрюченный палец, но на этот раз не отцовский, нет, отец с мамой стояли в отдалении и улыбались. Палец появлялся ниоткуда, принадлежал неизвестно кому, он и с рукой особо связан не был, просто грозил, покачиваясь из стороны в сторону, и очень Полю волновал, будоража воспоминания о грозном отце и наказании неизвестно за что.

– А чем вы тут занимались? Выходили хоть куда-нибудь? – спросила Лида, поднявшись с ящика и выпрямившись во весь рост. – Пойдем, расскажи, заодно и чайку попьем. Или тебе сюда принести?

Незнакомое лицо снова заскрипело перед маленькой Полей, и ей показалось, что ее куда-то опять тащат, а отец издалека качает головой, не разрешает идти. Мама же была абсолютно спокойна, она придерживала шляпку рукой, чтобы поднявшийся ветер ее не унес, и все еще держала отца под руку. Дети вокруг бегали, играли с собачкой в мяч и визгливо хохотали. Собачка породой не отличалась, но блистала сообразительностью. Она приносила мяч то одному ребенку, то другому, каждому по очереди, а когда принесла его Поле, то кто-то вдруг с силой девочку приподнял, и она оказалась на кухне перед своей синей чашкой с чаем. Чашка у нее была исключительно персональная, и в любом состоянии Поля признавала только ее, синюю, в золотой рисунок, вместительную, высокую и слегка граненую. Радио играло что-то приглушенно-бравурное, почти не слышное, но похоже было, как будто где-то далеко по проспекту идет демонстрация с оркестром. Потом Бернес проникновенно зашептал «С чего начинается Родина», и Лида чуть прибавила звук.

– Зачем это? Я не хочу! Куда вы меня привели? Что я вам такого сделала? – Поля была не в настроении. Нижняя челюсть ее задрожала, глаза заволокло слезами, и она стала резкими движениями смахивать со стола невидимые крошки себе в руку. Ее никто здесь не понимает, всем этим посторонним людям совершенно наплевать на ее желания, а сейчас ее волнует только одно – как она вернется на ту поляну к отцу? Ведь это не объяснить этой странной женщине, она только посмеется над ней. А отец будет ждать, может, даже станет ругать ее, и совершенно правильно станет, она ведь ушла без разрешения.

– Как же вы так со мной? А еще взрослые люди… – она уже не сдерживала слезы, а плакала и плакала, даже не пытаясь остановиться. Ей казалось, что на ее плач должен прибежать родитель, просто не может не прибежать, ведь ему надо выяснить, почему плачет его дочь.

Лидка посмотрела на мать, но та вдруг затихла, улыбнулась, словно услышала что-то приятное, и протянула кому-то руку…

За Полей пришли.

Папа взял ее за руку, крепко и надежно, и повел на залитую солнцем поляну. Она была уже вся в цветах, как на пасхальной открытке. Поля с удивлением смотрела, как трава поднимается из проплешин, становится сочной и высокой. Расцветали цветы. То, что обычно заняло бы целый день или два, происходило на глазах – вот мак, «мачок», как называла его Поля, поднимает свой мохнатый бутон, и тот на глазах раскрывается, блестящий и красный, похожий на звериные алчущие язычки. Василек, гвоздичка, золотая лоза, иван-чай, колокольчики, клевер – душистые, крупные, чуть более яркие, чем обычно растут в лесу.