Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все

Ее взгляд упал на календарь, и, вздрогнув, она вспомнила, что десятое – день рождения Реджа… Реджа, ее жениха, которого у нее отняла война…

Она прогнала это воспоминание. Что толку вспоминать?

Когда Мартин и Лиз влетели в кухню, Элис ставила стаканы с соком на стол. Это была самая счастливая минута ее дня. Ей нравилось смотреть, как Мартин, обычно такой торжественно серьезный, оживляется после тенниса, пьет с Лиз сок, улыбается ее шуткам и весело спорит, когда она слишком уж преувеличивает, рассказывая об их утренней игре. Ей нравилось смотреть на раскрасневшиеся щеки Лиз, на смеющиеся щелочки ее сияющих карих глаз. Только в эти минуты она еще могла тешить себя иллюзией, будто дочь ее брата – и ее дочь.

Она поторопила их пойти переодеться – не то они опоздают! – и принялась за дело.

Элис часто жаловалась, но на самом деле (хотя она никому не призналась бы в этом) ей нравилась утренняя спешка, нравилось ощущение, что она работает наперегонки со временем. Именно тогда она чувствовала себя ближе всего к ним, знала, что она им нужна. Готовя завтрак, она слышала у себя над головой их шаги, потом раздавался стук двери в ванной, и эти давно знакомые звуки подсказывали ей, что пора бросить грудинку на сковороду, или положить отбивные на рашпер, или опустить яйца в кастрюльку, чтобы все было готово как раз в ту минуту, когда Мартин войдет в столовую.

Этот привычный ритуал складывался постепенно – с того дня, как умерла их мать, а через неделю после нее – их старая экономка миссис Бенсон. Они не сумели найти никого подходящего, и Элис заявила: «Мне легче все делать самой, чем тратить полжизни на то, чтобы объяснять бестолковой женщине, что делать, а потом указывать, как плохо это сделано. Я сама со всем справлюсь, если мы найдем приходящую прислугу».

И с тех пор в их доме сменилось много пожилых женщин самых разных национальностей, слившихся в общем названии «новоавстралийцы» – симпатичных и малосимпатичных, умелых и неумелых.

Новая роль дала Элис долгожданный повод модернизировать кухню, и вот теперь она с удовольствием обвела ее взглядом: белизна, голубизна, хром. Да, ее кухня ничуть не уступает тем, что она видела на глянцевых страницах многочисленных женских журналов – английских, американских и австралийских, – которые она выписывает, и у нее есть все новейшие приспособления, пусть даже она ими не пользуется.

Стук в дверь заставил ее отойти от плиты.

– А! Доброе утро, Мак! Чудесный день, не так ли? – заискивающе сказала она, виновато вспоминая про цветы под раковиной.

– Здрасьте.

Старый Мак не любил лишних слов. Лиз как-то сказала, что он пребывает в чудесном безмолвии мира цветов.

– Письмо. От Младшего Мака. Лиз, – разрубил он фразу на три куска.

Элис неохотно взяла протянутое письмо.

– Хорошо, Мак. Я отдам ей за завтраком.

Он пошел к двери, а когда она сказала:

– Я потом объясню вам, что нужно будет сделать.

Он обернулся и поднес палец к шляпе.

Его худое лицо морщила улыбка, смягчая резкость его лаконичных ответов.

– Впрочем, какой смысл объяснять ему, что, на мой взгляд, нужно было бы сделать, – проворчала себе под нос Элис. – Люди могут думать, будто это мой сад, но Старый Мак так не думает.

Они наняли его еще в тридцатых годах на полную неделю, и с тех пор почти ничто не изменилось: только волосы у него поседели, плечи сгорбились, и работал он у них теперь всего три дня в неделю, получая за половину прежней работы вдвое больше. Мартин объяснял ей, что три фунта в день вовсе не такая большая плата садовнику, если учесть рост стоимости жизни, но ей это казалось чем-то вопиющим.

Она повертела в пальцах конверт. Нацарапано «Лиз» – и ничего больше. Почерк Младшего Мака всегда ее раздражал. И не только почерк, но и он сам. Учится на медицинском факультете! Теперь кто угодно может стать кем угодно! Что бы сказала мама, узнай она, что детское знакомство ее внучки с сыном садовника превратится в студенческую дружбу?

Наверное, обвинила бы во всем ее, Элис, – ведь это она позволила им играть вместе, когда сын Старого Мака воевал на Новой Гвинее. Но тогда это было для нее каким-то утешением, потому что Редж служил в одной роте с отцом Младшего Мака, и наверное, они обменивались новостями, которые получали из дома.

Но к чему думать об этом? Времена переменились, и от нее тут ничего не зависит.

Элис опустила конверт в карман своего голубого нейлонового комбинезона. Это письмо испортило ей так хорошо начавшееся утро.

Она сняла кофточку, выключила кипящую кофеварку, достала тарелки с овсянкой и блюдо грудинки с печенкой из духовки, вышла в холл и крикнула:

– Идите, дорогие! Завтрак готов!

Она подождала ответного возгласа из спальни Мартина и вопля отчаяния из спальни Лиз.

Наливая кипяток в чайничек с заваркой, она услышала, как они сбегают по лестнице. Когда их голоса раздались в столовой, она открыла соединительное окошко, выставила за пего две тарелки с овсянкой, весело крикнув: «Кушать подано!», потом внесла в столовую поднос и заняла свое место в конце стола. Они молча начали завтракать.

Элис нравилось это молчание. Оно соединяло их, тогда как слова так часто их разъединяли. Ей нравилось ощущение семейной близости, которое возвращало ее к дням детства.

Завтрак в «Лаврах» был средоточием того мирка, в котором семья Белфордов прожила восемьдесят лет: большой стол кедрового дерева, покрытый жесткой скатертью из дамасского полотна, уставленный узорчатым дултоновским фарфором и тяжелым серебром прошлого века. Мартин во главе стола в кедровом кресле, в котором сиживал когда-то его дед, машинально ел овсянку, не отрывая взгляда от «Сидней морнинг геральд».

Лиз, сидевшая напротив большого окна-фонаря, подцепляла ложкой овсянку по краям тарелки и оставляла в центре нетронутый островок сливок и жженого сахара, с помощью которых Элис все еще надеялась победить ее худобу.

Элис в величественном кресле их бабушки накладывала ломтики хлеба в тостер, а лицо их матери глядело на них с большой фотографии над каминной полкой, и уголки ее губ были вздернуты в вечной улыбке, которая не была улыбкой.

Мартин был похож на нее. Он унаследовал этот маленький рот со вздернутыми уголками, который придавал ему добродушный вид, даже когда он сердился.

Глаза Элис с нежностью остановились на его лице, которое на фотографиях, где он был снят в мантии и парике, выглядело таким костлявым и суровым, но теперь казалось добрым и приветливым, словно его кости размягчались, когда он совлекал с себя облачение законника.

Лиз зябко поежилась:

– Сегодня тут просто морг какой-то!

Элис сказала сухо:

– Я включила калорифер за десять минут до того, как вы спустились, если не раньше.