Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

– Конечно, тебе надо идти, – с легким сомнением включив одобрительный тон, сказал Артем Павлович.

Людмила подарила Тормасову одеколон «Бугат-ти» – запах его нравился ей. Такой же одеколон полгода назад она презентовала и мужу в день рождения.

А когда через несколько месяцев в ресторане на Патриарших прудах кафедра обмывала докторскую диссертацию старушки Елисеевой, Гаевский учуял, что он с «дедушкой» Тормасовым пахнет одинаково.

А «дедушка» был еще ого-го! Строен, холен, импозантен. И загар турецкий, и взгляд молодецкий. А жена его, Анна, была какая-то изможденная, худая, нервная, на тонких губах вроде добродушная улыбка, а взгляд крысиный.

Когда Тормасов пошел танцевать с Людмилой, Анна изъерзалась вся на стуле. Затем резко встала и решительно пригласила на танец Гаевского. И танцевала с ним молча. Лишь когда музыка закончилась, она вперилась в Гаевского строгими, тревожными глазами и спросила:

– Извините, я слышала, что вы вроде военный, да?.. А, значит, должны быть наблюдательным человеком, правда?

– Да, я военный. А почему вы задаете мне такой вопрос?

– Да так просто. Из любопытства. Ведь у военных людей, говорят, глаз – алмаз…

На том и разошлись по своим местам.

«Странный, странный, странный разговор у меня с этой Анной получился, – думал он, – какие-то мутные намеки».

Он, конечно, не исключал, что между «дурачком» Тормасовым и Людмилой могут быть какие-то тайные шуры-муры. Банальный флирт – не более. Он ведь слишком хорошо знал свою жену, – она вроде никогда не подавала даже малейших признаков того, что ее попутал бес похоти… Да и к сексу она относилась бесстрастно, как к дежурной работе… Стыдно сказать! Когда в домашней спальне он просил жену занять его любимую позу, она делала это как одолжение, и неизменно при этом повторяла слова своего любимого Набокова: «В сексе людей есть животность»…

Гаевский посмотрел на сидящую рядом жену. Она болтала о какой-то Берберовой со старичком Засуличем с ее кафедры – дедушка только что приехал из Парижа, где читал лекции в каком-то третьеразрядном университете. Он сильно грассировал и, пристукивая вилкой по краю тарелки, говорил:

– Бегбегова вгет! Она часто смешивает подлинные факты со своими фантазиями! Это литегатугное шаглатанство!

В те минуты захмелевший Гаевский любовался женой. И тонко ухоженное лицо, и затянутая в тайный корсет фигура Людмилы – все было в ней в том зените спелой красоты, которая дается женщине, разменявшей пятый десяток. «И это все мое», – подумал Гаевский и ухмыльнулся от этой своей мысли эгоистичного собственника. Он вдруг почувствовал, что в нем просыпается вожделенное мужское чувство к жене. В тот вечер она казалась ему особенно заманчивой, – все в ней было на пике расцвета… В ту минуту Гаевский подумал и почувствовал, что уж в эту ночь она от него не отмажется…

И все же мысли про ее шуры-муры Людмилы с Тормасовым вдруг стали пробуждать в нем чувство ревнивого охотника. Ему нужна была его законная добыча.

Он опустил руку под стол и положил ее на теплое бедро Людмилы. Она удивленно взглянула не него и убрала его руку.

– Что с тобой, да что с тобой?! – говорила она ему в домашней спальне, когда он со страстью нетерпеливого любовника раздевал ее, – дай же мне хоть в душ сходить!

Он снова разминал своими губами ее непослушные губы, пахнущие вином. И в какой-то момент что-то случилось с ней, – губы ее вдруг вспыхнули теплой податливостью, она стала целоваться с ним с какой-то хищной и одновременно нежной страстью, – так, как это может делать опытная женщина, уносящая свою душу в рай необузданных чувств.

– Хочешь, я на коленки встану? – тихо сказала она, – ты ведь обожаешь такую позу.

– А как же Набоков? – насмешливо бросил он, любуясь зрелой и прекрасной попкой жены, облитой слабым светом мелькавшей за окном неоновой рекламы ресторана «Ишак».

– Набоков потом… Потом, – ответила она, – приступай к своей миссии. А то я остыну…

Тишина в спальне Гаевских.

Ни звука.

Ни горячего дыхания, ни стона.

Она чувствовала в себе дурачка Тормасова и боялась выдать это.

Ему же грезилась Наталья.

И на финише этих грез вырвался из него дикий мужской рык.

– Ты уже?

– Да.

– А ты?

– Не знаю. Вроде бы да…

Через год или полтора, кажется, Гаевский будет старательно складывать из пазлов многих деталей поведения Людмилы, которым не придавал должного значения.

Да-да, не придавал он тогда значения ни ее необузданной, словно проснувшейся в молодости, тяге и к обновкам в одежде, опустошавшей семейную казну, и к модной импортной парфюмерии, и регулярным стрижкам в дорогом салоне красоты (чего раньше не было), и панике по поводу малюсенького пятнышка на лбу, и тому ее нежному стону во сне с призывной и жадной мольбой: «Еще, еще, милый»…

Так она Гаевскому никогда не говорила.

Утром он настороженно спросил ее, что же ей снилось?

– Да так, мужик какой-то, – испуганным, настороженным тоном ответила она и попыталась перевести разговор на какую-то пустячную тему. Но он не дал ей сделать этого, возвращая беседу на ту же тропу:

– Ты, между прочим, просила во сне – «Еще, еще, милый»…

– Это я «Анны Карениной», видимо, начиталась, – ответила Людмила, смеясь, – мне еще со школы нравится та сцена на скачках… Ну помнишь, там Вронский лошадь к финишу гнал… А Каренина шептала: «Еще, еще милый»…

И она опять резко увела разговор от ее слов во сне к сломавшемуся пылесосу. На этот раз Гаевский не стал возвращать разговор с женой в то же русло.

И хотя у него вроде бы не было и малейшего повода сомневаться в словах помешанной на литературе жены, он все же вечером, когда Людмила возилась на кухне, снял с полки темный том «Анны Карениной» и нашел то место в романе, где рассказывалось о скачках:

«Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «Недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного. Но вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси»…

Слов «Еще, еще милый» в тексте романа не было.

За ужином он вдруг ни с того, ни с сего сказал Людмиле:

– Я тут в одной газете вычитал, что в США осужден кубинец, который зверски убил подругу, назвавшую его чужим именем во время секса…

– Ты к чему это? – удивленно спросила Людмила, – к чему это твое дурацкое сообщение?

– Извини, просто так почему-то вспомнилось, – ответил он.

– Странно, очень странно, – буркнула она, – раньше я таких нелепостей за тобой не замечала.