София Синицкая - Сияние «жеможаха» [litres]

Преподобный Автоном не мог разрешить сомнения братьев, последнее время был какой-то нервный, чуть что – науськивал Тузика.

Немцы двигались к Поле, Савины с отрядом шли за ними. Автоному было знамение: он увидел плывущих над лесом батюшку Пахомия и старого фанерного промышленника с грозным ликом; у церкви Рождества Богородицы стояли немецкие зенитки, русскую землю топтал голый толстяк с гуслями, звенела бесовская музыка. Схимник дал братьям приказ предотвратить осквернение семейной святыни и заодно проведать родовое гнездо, а сам пошёл читать покаянный канон про утопшего фараона.

Требовалось сырьё для диверсий. Автоном ходил с Тузиком по засыпанным снегом полям, искал мины, выводил их из строя, выковыривал ценную взрывчатку. Тузик был опытным сапёром, имел отменный нюх, прекрасно знал, что фашистская мина пахнет тухлой сосиской.

Автоном сказал братьям, что немецкая няня и маленький Коля могли выжить. Той страшной осенней ночью, погрузив в лодочку Джоновну и детей, он сбегал попрощаться с Савиными, лежащими в мокрой траве, закапал всех воском, но няни с младенцем не увидел. Все эти годы Автоном верил, что их не убили, и усердно за них молился, однако молчал как рыба – ему не хотелось, чтобы мальчики уходили с болота, возвращались в Полу искать своих, он боялся новой беды.

Братья Савины помнили Алиенору, огромный дом, дедушкину бороду, лучи солнца, бьющие сквозь разноцветные стекла. Это было воспоминание о рае. Они хотели найти могилы родных. Как там Коля? Ему двадцать четыре года. Если он тогда не умер, то может умереть на фронте, но Господь не допустит. Господь Вседержитель непостижим, неприступен, трисиянен, триипостасен, Царь славы, непостоянен, огнь, дух, Бог.

Отец Автоном просил святых и ангелов дать знак про Колю, прижимал лоб ко льду, к снегу, к половице, к сырой земле. К нему в голову лезли жиды и девки, да слышались крики охраны, да стучали колёса состава. Стучали колёса. Стучали.

В 1940 году дисциплинированный, образованный, блестящий во всех отношениях офицер конвойных войск НКВД Павел Котов был отправлен на спецзадание в Брест – контролировать переселение польских, украинских, белорусских и еврейских угнетателей трудового народа. На сбор еды и тёплой одежды давалось два часа. Циля Абрамовна Соловейчик не могла ничего собирать, она рвала на себе кофту и вопила. Брошка отлетела в угол. Котов положил её на стол перед рыдающей женщиной, мерцали стёклышки: «Гражданка, у вас четыре часа, даю вам четыре часа! Соберите детей, у вас есть шуба?» Циля подбежала к шкафу, стала выкидывать на пол пальто, шляпы, шубы и кричать в истерике: «Забирайте всё вашей маме!» Лейтенант Жоров качался с пятки на носок и скрипел зубами.

Фима услышал: «Четыре часа!» – и его сердце отчаянно, восторженно забилось. Мать продолжала вопить, офицер разговаривал с Фридой, старшей дочкой Цили и Фиминой сестрой, он ей втолковывал, что надо взять много еды и тёплых вещей, пятьдесят килограммов на человека, впереди трудная дорога. Циля побежала к соседям, вернулась и стала кричать военным: «Почему не выселяют Фогелей?! Фогель бухгалтер в администрации, поэтому его не выселяют? А его Сара – шлюха, Исаак Моисеевич лечил её от сифилиса! Почему Сару не выселяют?»

Сару действительно не выселяли. Было непонятно, почему к кому-то стучали в дверь, выгоняли из дома, а к кому-то не стучали. Почему трясущегося от ужаса Мойшу Фогеля оставили в кирпичном особняке стиля ампир на обсаженной липами улице, а семью врача Соловейчика собрались грузить в зарешёченный вагон и везти на север? Почему польскую уборщицу Варвару Адамовну Панюк, которая мыла горкомовские уборные, решили отправить в посёлок посреди дремучего леса? Была ли она врагиней трудящихся масс? Павел Котов не мог ответить на эти вопросы, терялся в догадках. Были очевидны странность и отсутствие логики судьбоносных решений, принимавшихся на высшем космическом уровне. Зачем понадобилось увозить из кишащего проститутками Бреста опытного специалиста-венеролога, знал лишь Лаврентий Павлович Берия. Наверно, потому, что у него был свой врачебный кабинет, – вот и Циля кричала, что как только Зыгмунтовскую переименовали в Карла Маркса, надо было прикрывать лавочку и уходить в поликлинику, в городской диспансер. Что касается лейтенанта Жорова, то тёмные стороны бытия и загадки вселенной его совершенно не интересовали. Ему для комфортного существования нужен был приказ. Он не любил рассуждать.

Депортация жителей Западной Белоруссии проходила в кратчайшие сроки, конвоя не хватало, в два часа, конечно, никто не укладывался. Не было достаточно телег для транспортировки выкорчеванных белорусских помещиков, жидовских капиталистов, польских воевод и их ближайших коллег по работе.

Фима имел в своём распоряжении целую вечность – четыре часа! Задыхаясь, он бежал в злачный район Бреста, на Белостокскую улицу к пани Пшепюрке. Это была молодая недорогая проститутка, на Фимин взгляд, невероятно привлекательная, с длинными тонкими руками, короткими кудрями, нежной улыбкой. Фима видел её несколько раз в отцовском кабинете, они обменивались взглядами, но ни разу не говорили. Фима был у папы на посылках – бегал в аптеку, в лабораторию, на рынок за селёдкой. У входа в смотровую, куда Фиму, естественно, не пускали, висели тяжёлые шторы. Тщедушный Фима прятался за малиновым бархатом и смотрел на папиных пациенток. Стуча каблучками, женщины вплывали к Исааку Моисеевичу, что-то объясняли, потом было затишье, шелест одежды и грузные шаги пузатого врача. Этот таинственный шелест мутил Фимин разум и напрягал чубчик.

За пани Пшепюркой Фима однажды покрался и таким образом выведал, где она обретается. Пани видела, что сын врача следует за ней короткими перебежками, она оборачивалась, а Фима прятался за будки, киоски и деревья.

Фима был по уши влюблён в очаровательную и совершенно недосягаемую пани Пшепюрку. Она была недосягаема по двум причинам. Во-первых, по молодости лет Фима не совсем понимал, что именно надо «в таких случаях» делать своим, как мать его называла, чубчиком. Во вторых, у него не было денег. Поняв, что семью переселяют, что впереди трагическая неизвестность, Фима решил надавить на жалость и попросить пани «сделать это» так, по доброте душевной, или авансом – кто знает, может, на новом месте он разбогатеет и вернётся в Брест с деньгами и подарками.

Из уважения к Исааку Моисеевичу милая Пшепюрка подробно объяснила юному Соловейчику, что надо делать чубчиком и что не надо. Она пожелала ему вернуться толстым, богатым, щедрым и не забывать её доброту.

Соловейчиков забрали только на следующий день, они успели сложить необходимые вещи, купили мешок муки, мешок фасоли. Исаак Моисеевич в чёрном сюртуке и шляпе тяжело шагал рядом с телегой, в одной руке у него был забитый лекарствами чемодан, в другой – узел с молитвенником, субботним подсвечником и некоторыми семейными реликвиями, а именно: графином для водки, серебряным подстаканником и коробочкой с золотыми запонками отца.