София Синицкая - Сияние «жеможаха» [litres]

Кулотинский стеклодув Август Иванович Цейтер сразу признал себя агентом немецкой разведки. Акулька, выполнив свою часть работы, пошёл в уголок пить чай, следователь Распутько записывал показания Цейтера в связи с другими звеньями шпионской цепочки. Август Иванович, не моргнув подслеповатым глазом, сдал мастера по клиновидным надрезам Карла Ивановича Буксмана, гравировщика Генриха Христиановича Гильдермана, специалиста по венецианской нити Роберта Фридриховича Шнейдера. Бросились их арестовывать, но оказалась, что все эти шпионы давно спят вечным сном на Кулотинском погосте: видимо, от Акулькиных воплей у Августа Ивановича память отшибло и он позабыл, как хлебал нудельзуппе на поминках старых коллег. Пришлось Акульке снова выбегать из своего угла, таращить глаза, драть горло и брызгать слюной. Август Иванович призадумался и вдруг вспомнил немку Савиных – лет сорок назад он делал витражи для лестничных окон купеческого дома, там дети занимались с немкой (стеклодув был уверен, что красивая гувернантка с орлиным носом давным-давно получила расчёт и сейчас, должно быть, воспитывает внуков где-нибудь в долине Рейна).

В Полу поехал автомобиль. Акулька впал в буйство, кричал: «Ни сном ни духом! Она ни сном ни духом!» Его арестовали.

Увидев на очной ставке гувернантку, которая почти не изменилась, разве что стала ещё выше, ещё прямее, старенький стеклодув заплакал. Алиенора согласилась со всеми обвинениями, но связных в цепочке называть не стала. Заинтересовались её сыном. Немецкому отродью Паше Котову грозили серьёзные неприятности. Гувернантка сказала, что Павел её приёмыш и у неё есть этому веские доказательства, что он русский сирота, сын умершей при родах крестьянки. Распутько поинтересовался насчёт доказательств. Алиенора попросила позвать врача. Привели тюремного фельдшера Антона Павловича, он всегда шутил: «Да, я почти как Чехов».

– На что жалуетесь?

– Антон Павлович, я не была замужем, у меня не могло быть ребёнка. Извольте засвидетельствовать. Нужна кушетка…

– А-а-а, не ябёна! – протянул Распутько.

Сделали запрос в лесную школу. Павел Котов зарекомендовал себя наилучшим образом, получил звание офицера. Его не стали трогать.

В Полу пришёл лыжник с письмом от майора Зайцева. Санитаркам был дан приказ переводить госпиталь в Замошку. Про раненых майор не спрашивал, зато живо интересовался здоровьем Захара Ивановича.

За десять дней Платон Букашкин научил девушек прилично управлять грузовиком, сделал технический осмотр, что-то подкрутил, поправил в старой машине. Оказалось, что Ложкин отличный водитель. Морозным солнечным утром четырёх раненых поместили в закрытый кузов. Емеля сел за руль, девушки в пальто и дырявых мехах Алиеноры втиснулись рядом. Инвалиды поставили в кузов чугунную печурку Марьи Джоновны: когда-то долгими русскими зимами англичанка грела около неё ноги в шерстяных чулках и коварно придумывала сложные грамматические упражнения для юных Савиных. К кузову прицепили полевую кухню. Букашкин на стуле подтащил к окну Алиенору Карловну. Она держала альпийский рожок. Толкнули старые рамы, в комнату ворвался свежий воздух, снег сверкал. Немка зажмурилась в восторге и на прощание протрубила девочкам аларм. Захар Иванович заворчал и двинулся в Замошку. Жеребчик, Мираж и Сивка плелись рысью за кухней и грузовиком.

В доме для престарелых и инвалидов всё затихло, улеглось, успокоилось. Не звучали молодые голоса Веры, Нади и Емели Ложкина, не ржали кони, не ворчал Захар Иванович. К Поле приближались немцы.

«Дорогая моя бабушка! Ты, конечно, никогда не прочитаешь эти строки, а я, скорее всего, не смогу тебя больше обнять. С каждым днём я теряю надежду выбраться из этой ледяной ловушки.

Нам дали худую одежду и плохие сапоги. На голове каска, под каской пилотка – примерно как рыцарский шлем с подшлемником. Вчера у Виллиха уши примёрзли к каске, он не мог её снять, пришлось вести его в баню в этой каске. В бане он чуть не задохнулся. Русские – дикий народ, у них в бане нет трубы. Как они не угорают?

Страшный холод, недостаточный провиант и атаки партизан отнимают все наши силы. А недавно мы были поражены странным, сверхъестественным явлением. Нашей группе надо было пройти через лес и болото. Мы взяли деревенского мальчика, чтобы он вывел нас к пункту под названием Пустынька. Мальчик сказал, что идти от силы час. Мы шли целый день, казалось, мальчик заблудился. Он шёл вперёд и вперёд сквозь сугробы, махал нам рукой и звал: “Сюда! Сюда!” Вечером стало ясно, что он нам голову морочит. Виллих решил его пристрелить. Мальчик сидел под деревом. Виллих подошёл к нему и закричал от удивления – мальчик был мёртвый, но не такой, будто сейчас только умер, а с признаками давнего разложения. Можно было подумать, что он сидит так под деревом уже несколько месяцев. Мы заснули под открытым небом, и, что поразительно, маленький покойник каждому из нас явился во сне, он шёл, оборачивался и жалобно кричал: “Сюда! Сюда!”

А утром случилось невероятное – над лесом пронёсся клич древних гельветов! Сначала я подумал, что мне почудилось, но Виллих и другие офицеры тоже явственно слышали звук рога. Мы решили, что это добрый знак. Это твоя сестра Алиенора зовёт нас, чтобы мы вызволили её из коммунистического плена! Виллих был очень воодушевлен.

Дорогая бабушка, продолжаю мои печальные записки. Силы на исходе. Наши генералы думали, что мы быстро завоюем русских, а мы застряли здесь на долгую зиму. У меня поверх шинели русский овечий тулуп. С этого тулупа ко мне под бельё набились вши, также есть подозрение насчет клещей. Я чувствую себя шелудивым псом. Я хочу домой. Я не имею права это писать, говорить и даже думать, но мне всё равно, скоро мы умрём.

Мы прибыли в Пустыньку, это небольшая деревня, несколько домов. Раньше здесь в лесу и на болоте жили монахи, мы нашли их хижины и землянки. Говорят, коммунисты их отсюда прогнали. Но мне кажется, что кто-то мог остаться. В одном доме, похожем на кроличью нору, наполовину устроенном в земле, с земляным полом и маленьким окошком, было тепло, пахло едой. Там мы обнаружили пожилую англичанку. Поразительно! Это была настоящая англичанка. Она с нами заговорила по-английски, сказала, что живёт на этом болоте больше двадцати лет и ни на что не жалуется.

Виллих задумал и её спасти от красного дракона, посадить в мотоциклетную коляску и отправить в Тироль, но она смотрела на нас с такой ненавистью, что мы решили оставить её в этом гиблом месте. Виллих сказал, что с англичанами мы ещё разберемся. А я думаю, что мы сдохнем в новгородском болоте. Я не получу железный крест на грудь. У меня не будет даже деревянного креста. Мои кости сгниют в новгородской трясине, я останусь здесь с бедным Альфонсом.