София Синицкая - Сияние «жеможаха» [litres]

Офицер конвойных войск НКВД Паша Котов летом 1941-го командовал наспех сколоченным отрядом железнодорожников в робах и теннисках, на дорогах Калевалы затыкал прорыв финнов, в сентябре защищал место дуэли Пушкина, получил минно-осколочное ранение правой ноги, зимой, пока Алиенора успокаивала Надьку с Веркой, охранял ледяную военно-автомобильную дорогу жизни.

Вальтер Хаузен в составе дивизии СС «Мёртвая голова» мужественно противостоял генералу Морозу и писал письма бабушке.

«Дорогая бабушка Анна, я всё время о тебе думаю, все мои мысли сейчас с тобой и с дедушкой, потому что мы пришли в новгородский край, где жила твоя сестра Алиенора, где, возможно, и поныне её удерживают коммунисты. Я надеюсь её найти и привезти в Тироль. Офицеры Гюнше и Виллих сказали, что убьют красного дракона и освободят прекрасную даму. Они славные, хорошие друзья, но очень устали и много пьют. Мы ждали, когда замёрзнет Невий Мох, это большое опасное болото, под слоем снега ловушки – колодцы с трясиной, подогретой ядовитыми испарениями. Там на моих глазах утонул Альфонс: присел справить нужду и провалился, я всегда его буду оплакивать.

Скажи дедушке, что я возле сердца в нагрудном кармане ношу его подарок, томик Фридриха фон Хаузена. Я не сомневаюсь, что этот поэт-рыцарь – наш предок и фамилия – не просто совпадение. Я читаю стихи и чувствую, как во мне вскипает его кровь. Мне кажется, что он через века обращается ко мне, и “плоть моя жаждет боя с язычниками”».

Дорогая бабушка, я знаю, что в тяжёлых военных условиях это письмо, скорее всего, до тебя не дойдёт. Но мне нужно писать, нужно с тобой говорить.

Две недели стоял страшный мороз, больше тридцати градусов, я не мог представить, что такой бывает. Он сковывал нас, мы плохо соображали и думали лишь о том, как согреться. Были перебои с провиантом. Еду приходилось добывать самостоятельно. В Гниловце в одной избе мы нашли бутылки со шнапсом. Там был старик, ему не хотелось расставаться с этими бутылками, он схватил одну и прижал к груди, еле вырвали. Судя по всему, он сам дистиллировал этот шнапс. Я понюхал, он, конечно, пах не так прекрасно, как дедушкина горечавка. Я не стал его пить, а вечером случилась беда – от этого шнапса умерли в корчах три офицера, остальные, кто пил, болели неделю. Виллих и Гюнше были на дежурстве и выпить не успели. Мы взяли бутылку с недопитым ядом и пошли к старику, приказали ему выпить. Он схватил бутылку, присосался к ней, выпил до дна, облизнул указательный палец и показал нам фигу (Виллих догадался, что это масонский знак). С ним ничего не случилось, никаких признаков отравления.

Неприятности продолжились в деревне Припяздь. Зашли в избу за провиантом, там на печке лежала старуха, у неё ничего не было, кроме сушёных свиных пятачков, они висели на гвоздиках, вся стена была в пятачках. Мы их забрали, долго варили с крупой. Разжевать их было невозможно, однако навар чувствовался, получился суп. Вечером нам всем стало плохо, но не с желудком – странная сыпь покрыла тело, зуд не давал покоя всю ночь. На следующий день, обессиленные, мы с трудом отбили атаку русских лыжников. Наш зондерфюрер Виллих – историк, большой учёный, знаток народных обычаев и старины. Он говорит, что его прапрабабушка была колдуньей, умела наводить порчу, её сожгли на распутье трёх дорог. Виллих сказал, что старуха с пятачками тоже ведьма и надо её судить за колдовство. Он за ней пошёл, обшарил весь дом, но она исчезла, вернее, обернулась мёртвой крысой: на печи вместо неё лежала большая мёртвая крыса. Виллих нашёл колдовскую тетрадь, наш переводчик сказал, что там заговоры: старуха просила помощи у святых и гномов. Виллих её заочно судил и приговорил к сожжению. Он собственноручно поджёг избу с мёртвой крысой в память о своей прапрабабушке.

Я дал Виллиху почитать Фридриха фон Хаузена, он плакал от избытка чувств. У него нет дамы сердца, не успел завести. Он решил пока любить нашу Алиенору, несмотря на то, что ей семьдесят лет. Мечтает услышать старинные песни гельветов, я ему сказал, что она играла на рожке. А Виллих играет на арфе. Он сочинил мелодию к “Привиделась во сне…”. Бабушка, я вспоминаю твои рассказы о детстве в Альпах. С Алиенорой вы смотрели на звёзды и слушали сказки пастухов. Я давно не ел сыра. Как бы я хотел оказаться в тихом шале Раронов! Я был взял кусок хлеба, положил на него горячий сыр… И ел бы, ел, ел».

Взмахивая руками и здоровой ногой, немка Савиных делала зарядку и вспоминала французские стихи. Была ночь, на столике горела керосинка из синего стекла, под кроватью бегали мыши, на стене появлялись и исчезали длинные шеи диплодоков.

Верка вскочила, ей приснилось, что пуля пробивает сердце, подышала, вытерла слёзы. Сверху, от Алиеноры, лился слабый свет, слышалось успокоительное бормотание. Верка поднялась к старухе, села к ней на кровать. Алиенора раскинула объятия, прижала к груди санитарку, гладила спину, перебирала, будто сучила, золотые волосы. От неё пахло мочой и сушёными яблоками. Пришёл Барсик, заурчал, стал топтать Верку лапками. Девушка дремала, а старуха рассказывала про бедного немецкого парня, студента, который влюбился в змею и попал в склянку, не мог шевелиться, гулять и пить пиво; его мысли ударялись о стекло и «вместо внятных слов, которые прежде вещал его внутренний голос, он слышал только глухой гул безумия».

Алиенора думала о приёмном сыне Коле, то есть Павле Евграфовиче Котове. Акулька Дура распорядился оставить сына и его мать по месту жительства, то есть на чердаке, а в прочих помещениях усадьбы устроить склад. Туда вернули все савинские вещи, которые по мандату реквизировали, погрузили в телеги, но в конечном счёте не знали, куда везти. Также туда в течение года свозили конфискованные книги, картины, документы, фотографии, портреты, мебель, посуду, ковры из других домов. Зал с витражом был забит до отказа, на подоконниках стояли клетки с взволнованными птичками. Алиеноре было поручено рассортировать, учесть все предметы и составить картотеку.

Своё детство Паша Котов провёл с матерью в этом удивительном, печальном, но уютном доме. Их никто не тревожил. Ратник революции Акулька был страшно занят: штыком устанавливал советскую власть, участвовал в рождении новгородского комсомола. Он был уже не Акулькой, а Евграфом Степановичем Котовым, партийным секретарём и буревестником. Несколько раз в год он приезжал в усадьбу, красноармейцы тащили за ним мешки и корзины с едой. Акулька гладил Пашу по головке и уходил. На Алиенору он смотреть боялся, только бормотал: «Со мной всякая ляжет. Захочу – всякая ляжет». Немка была для него высшим существом, любимым, но недосягаемым, он не знал, как к ней подступиться. В глубине души он надеялся, что скоро настанет светлое будущее, запылает мировой пожар, и тогда в спокойной обстановке он сможет наконец подумать о семье, зажить совместно с этой великолепной женщиной. Его не смущало, что она была выше на голову и годилась ему в матери.