Дмитрий Горчев - ЖЖ Дмитрия Горчева (2001–2004)

Вот например помню, как в самом-самом начале рестраврации капитализма в СССР, году чуть ли не в девяностом, мой сосед по подъезду и даже некоторое время товарищ по детским играм по имени Замбек, будучи лицом кавказской национальности, как-то очень внезапно разбогател и приобрёл себе самый шикарный из возможных в то время автомобилей, то есть девятку цвета мокрый асфальт. Автомобиль этот был украшен разнообразными обтекателями, молдингами, кажется так они называются, а в самой середине его крыши торчала сияющая антенна. Замбека часто можно было видеть возле этой машины с бархоткой, которой он наводил на ней ещё более невозможный блеск.

А в один из жарких июньских вечеров машина эта вдруг загорелась. Никто не видел как это произошло, все услышали только хлопок, выскочили на балкон и увидели, что машина Замбека горит абсолютно вся — от носа до хвоста.

Практически всем людям вид горящей машины очень приятен, в особенности если это дорогая машина. Помимо того, что каждому почти человеку присуща некоторая генетическая пиромания, вид горящей машины греет также чувство социальной справедливости, потому что понятно же, что на честно заработанные деньги такой машины не купишь. Вообще нашему правительству следовало бы тайно закупить сотню-другую бракованных мерседесов и жечь их время от времени на улицах и площадях — это очень поднимало бы настроение в обществе.

Да. А машина Замбека горела недолго — минут от силы пять. Потом у неё взорвался бак и гореть стало нечему. Жители обсудили друг с другом происшествие и ушли внутрь ужинать и потом спать.

Так вот об устной речи. Устная речь заключалась в том что до шести часов утра Замбек, напившись пьяным, бродил по двору, обещая выебать всех жителей вместе и каждого по отдельности, вызывал кого-нибудь на поединок, но никто конечно не вышел, дураков нету. И все до единого жители двух пятиэтажных домов так и не заснули в ту ночь. Они ворочались в своих койках, выходили на кухню покурить и попить тёплой воды из крана, и снова ложились в койку, думая разные печальные мысли. Потому что вот ведь так оно всё устроено — горбатишься, горбатишься и думаешь наконец, что вот уже чего-то достиг и почитаешь себя хозяином своей судьбы, а тут хлоп — и через пять минут стоишь ты посреди чиста поля и обрывает ветер с тебя последние листья.

А Замбек ближе к утру обессилел, а потом и вовсе куда-то пропал. Надломилось видимо что-то в его судьбе. Пал ли он при переделе мясных рядов на колхозном рынке или же уехал на историческую родину и попал там в засаду федералов — это неизвестно. А может быть живёт незаметно всё в том же подъезде и работает где-нибудь тихим менеджером — кто его знает.

И спросить некого. Мало кто пережил ту страшную голодную зиму девяносто первого года. Да и те, кто пережил, не любят про это вспоминать. Не помним, говорят, совсем ничего не помним.

Культурная моя жизнь протекает каким-то непонятным образом. Вчера например я совершенно неожиданно попал на художественный Вернисаж, на котором были выставлены картины художника Шинкарёва.

Вообще история движения митьков, она очень таинственная. В середине девяностых годов с ними со всеми произошло нечто очень страшное, после чего часть из них умерла, а другая часть навсегда перестала употреблять спиртные напитки и превратилась из пьяниц и распиздяев в главных редакторов и главных художников всех петербуржских глянцевых журналов.

Но я их впрочем никого в лицо не знаю, так что ни с кем и не познакомился, кроме собственно Шинкарёва, который, как оказалось, даже читал некоторые мои произведения, от чего моему и без того непомерному тщеславию стало чрезвычайно приятно и я за это подарил художнику Шинкарёву свою книжку про жабу.

Впрочем нет, одного митька я всё же узнал — там ходил очень мрачный Шагин в непременном бушлате и в тельняшке. У него был вид человека, навсегда утратившего радость в этой жизни, хотя я конечно могу и ошибаться.

А про живопись я так ничего и не понял. Я люблю в живописи, чтобы там была Голая Женщина, а там её нигде не было.

Ещё у меня бывает два ощущения, когда я смотрю на живопись: могу я точно так же или не могу. Я между прочим тоже очень нехуёвый живописец, в частности мало кто знает, что простой малярной кистью я написал в своё время такие картины как три богатыря, утро в сосновом лесу и московский дворик. Может быть даже и сейчас они висят в столовой какой-нибудь военно-строительной части. Хотя вряд ли — я, когда их писал, очень смело перемешивал ацетоновые и масляные краски, а всякий мало-мальски квалифицированный маляр знает, что при соприкосновении друг с другом они немедленно сворачиваются очень неприятными струпьями.

Да. А вот зато когда я однажды в прошлом году посетил музей эрмитаж, я очень долго и печально стоял перед какой-то довольно невзрачной картиной художника Рембрандта, не перед той даже, на которой голая женщина, а другой какой-то, и думал про то, что даже если я буду две тысячи лет каждый день писать живопись с утра до вечера, то всё равно так не получится.

Хотя для справедливости надо сказать, что я как обычно приперся в эрмитаж уже заранее изрядно выпивши пива, а на самом деле может быть всё оно не так уж и страшно.

Иногда не знаю кто гаже — спамеры или борцы со спамом.

Например с недавнего времени ко мне стали возвращаться все письма которые я отправляю на адреса с мейл-ру. Ёр ай-пи адрес из блокед, говорят. Это при том, что я сижу на обычном диалапе от Петерстар.

А люди думают что я мерзавец и не отвечаю на их письма, хотя и такое тоже иногда случается.

Зато спамеры стали очень все милые. Мне постоянно пишут письма Милица Феогностовна, Онисим Гиацинтович, Алёна Пахомьевна и другие наверняка очень приятные люди. Я их писем конечно не читаю, но всё равно они очень милые, в отличие от блядей из почтовой службы мэйл-ру.

Просмотрел кинофильм Шрек-2 на пиратском сиди, на котором по дороге потеряна половина перевода женских партий, но это несущественно, по мне лучше бы они вообще ничего не переводили.

Кинофильм местами смешной, местами трогательный, ну и в целом, как и первая его серия, обладает всё же некоторой человечностью в степени максимально возможной для сложившейся мифологии нынешнего буржуазного кинематографа.

Но любопытно не это. Любопытна эволюция идеи первого кинофильма про Шрека, которая заключалась в том, что вот я — безобразный вонючий мудак, но меня тоже можно полюбить, в идею «да, я безобразный вонючий мудак, очень этим горжусь, а вы все идите нахуй».

В связи с этим мне опять вспомнился бывший мой американский начальник Тим Смит.