Владимир Шкаликов - Пища дикарей

Я не заметила, как схватила на бегу этот штопаный солдатский бушлат. Во дворе его надела, тогда поняла. Стало неуютно. Сквозь эту одежду медведь грыз Ивана. А полгода назад сквозь такой же бушлат я прострелила его дважды.

Ещё в тот момент, когда впервые увидела его шрамы, меня кольнуло. Именно в эти места должны были попасть мои пули тому русскому снайперу. И здесь, когда он в бреду кричал: «Прикройте!» — он это не от холода кричал. Ему надо было сменить позицию. Прикрыть было уже некому, воины ислама добивали последних из его роты. Он должен был погибнуть от двух разрывных. Или утонуть в ледяной воде Аргуна. А он — вот он, спасён мною же от шатуна. Не подвёл острый Зил-бухар.

Плакала-то я от радости. Мне ещё тогда, в ущелье, стало жалко убитого снайпера. Как равного. Как своего. Найти его живым — настоящее чудо. Аллах таки ж действительно велик. Хвала Тебе, Бог, Умеющий Прощать. Милостивый и Милосердный. Не погибать надо во Имя Твоё, а долго и праведно жить, в добре и согласии — всем, всем, всем. Воистину такова Твоя воля. Аминь.

Помолилась, выплакалась, набрала дровишек из чужой поленницы и собралась домой. Но тут из соседней калитки выскочил нетрезвый абориген и с самым непотребным матом напустился за воровство. Надо, мол, было готовить дрова заранее, несмотря что родители умерли в один день, и вообще, мол, кто я такая. Выбил из рук дрова и схватил за бушлат. Уложила его носом в сугроб и объяснила, что хозяина поломал шатун, что этот шатун лежит там-то в лесу за магазином, и я ему его по-соседски дарю за дрова. И отпустила.

Он представился:

— Алексей. А ты Ивану кто?

— Я ему — врач. А зовут — Мария.

— О-о, ему врач нужен. — И сразу перешёл на «вы». — Повезло ему вдвойне. Он же, знаете, в Чечне ранен. Смертельно. Теперь на инвалидности.

— И тебе для инвалида, для героя — дров жалко?

— Да не серчайте, доктор. Я же немного поддавши. Притом не знал, кто берёт. Вот, думаю, поймал. И вообще, надо же как-то знакомиться. Правда?

Оказался смешной и славный мужик. Тут же собрал дрова, занёс ко мне в дом. Поздоровался с Иваном. Упрекнул, что, мол, надо было сразу обратиться. Мы бы, мол, из одного уважения к покойным родителям.

Я спросила, будто к слову:

— А как они умерли в один день? Несчастный случай?

Спросила Алексея. Он и ответил:

— Лодка перевернулась.

И посмотрел на Ивана. Тот кивнул. Всё было не так, я не поверила.

— Говорите правду.

Иван посмотрел на соседа. Алексей пожал плечами:

— Извини, Ваня. Она сказала — доктор. Я и подумал — из твоего госпиталя. Ну, проговорился немного. Теперь уж. На него, Маша, по халатности похоронку прислали. А он у них был единственный. В тот же день у отца сердце отказало. А у матери — на следующий. Так что хоронили вместе. Дом опечатали, меня попросили присматривать. А потом — вот — Иван приехал, живой. Всё в сохранности было, так ведь?.. А как ты, Ванька, под шатуна попал? Зачем пошёл в лес? Передавали же.

Я сказала:

— Длинная история. Не рассказывай никому. Берёшь медведя-то?

— Отдадите — заберу. Только так: шкуру — мне, а мясо — вам. И разделаю сам. И в подпол к вам сложу. Ваньке сейчас медвежатина — в самый раз. Авось и поправится. Раз сам завалил, значит, навыки десантные не потерял. А сила — ещё восстановится.

Мы с Иваном переглянулись и промолчали. Алексей стал было допытываться:

— А вы, Мария, извините, не знаю, как по батюшке, как же вы его. Кто его нашёл-то в лесу? Или сам выбрался? А, Ванька?

Я сказала:

— Сам, конечно. Приезжаю, прихожу по адресу — а он весь в крови, только что приполз. Даже не помог никто, пустая улица.

— А когда это было?

— Уже пятый день.

— Сегодня пятница. Значит, в воскресенье! Так пили все. Зачем на улицу? Пурга была в воскресенье. Ну, ты, Иван, молодец. Просто заговорённый. Пули тебя не взяли, медведь не осилил. Долго жить будешь. А инвалидность — это временно!

Иван ответил, что постарается, и отвернулся к стене.

Алексей тут же деликатно простился, велел обращаться по любому поводу в любое время и заверил, что прямо сейчас отправится за медвежьей тушей.

Я был в сильном смятении, не мог к ней повернуться. Довёл чем-то до слёз. А теперь она знает и про инвалидность, и про Чечню, и про десант. Это совсем никуда не годится. Про тот бой много писали и передавали. Ещё свяжет. Украинка, которая рассказывает чеченские сказки. Всё не так, всё не туда! Я, кажется, начинаю к ней привязываться, но что-то не то между нами. Какое-то излишнее понимание. Притом только с её стороны. А я не понимаю почти ничего. Откуда она взялась? Какая такая точность в судьбе вывела её на мой след? Почему она так странновато смотрит? Что такое наболтал я в бреду за эти смертные дни и ночи?

Слишком много вопросов. Они лезли, я пытался отвечать, отбивался от них и всё время ждал при этом, что мой доктор заговорит. Так и не заметил, как от излишней тревоги заснул.

Я не знала, заснул Иван или просто не хочет видеться. Только чувствовала, что надо помолчать. Сам повернётся, сам заговорит. Долго он так не пролежит: ему на этом боку неудобно, я знаю.

Мне молчание было на руку. Мне требовалось время, чтобы осмотреться. Не сказала ли чего лишнего, не раскрыла ли себя? Кажется, нет. И второе — привести в систему новую информацию.

Главное — инвалидность Ивана. Это одна из причин его попытки погибнуть. Для воина — а он воин, ещё какой — инвалидность, конечно, хуже смерти. «На ложе, мучимый недугом, один он молча умирал». Вот именно, один. Родители умерли от горя. Это добавило ему страданий. Больше никого рядом, похоже, не оказалось. Да и кому тут оказаться — деревня в сто дворов. Если бы была какая, дождалась бы, конечно. Такого-то парня.

Итак, доктор, оставлять пациента одного вам нельзя. Клятва Гиппократа. Этот красивый гяур должен захотеть жить. Вот задача. Но как её решить? У воина прострелена душа. Лечить можно только душой. А ваша, доктор, душа, частью сгорела в костерке, где остался Аслан, а частью зарыта на окраине Томска.

…Эти пять месяцев в Томске, может быть, пострашнее драки в Аргунском ущелье. Там хоть был азарт. А тут — сплошное отчаяние.

В городе полно кавказцев, китайцев и среднеази-атов. Торгуют, что-то промышляют, мостят тротуары фигурной плиткой, отделывают фасады домов. Среди кавказцев полно наших, чеченцев. И они-то чаще всех заговаривали со мной. По-чеченски. А я пожимала плечами и нараспев отвечала с кубанским акцентом, который казался мне похожим на украинский: «Шо вы сказалы? Як-як? Та не понимаю я по-таковськи».

Из-за этих встреч пришлось поселиться на рабочей окраине, рядом с фабрикой, где делали спички и палочки для эскимо. Напросилась квартиранткой к старушке, которая жила одна в небольшом домишке. Рядом был пруд, за прудом — красивый православный храм, ещё не вполне восстановленный, но уже работающий. Старушка водила меня туда в платочке и учила молиться: «Отче наш, иже еси на небесах, избави меня от лукавого, не введи во искушение». Я молилась искренне и каждый раз плакала, потому что во мне уже плотненько росло дитя смертного кровосмесительного греха. Я всей душой молила Создателя избавить меня от этого греха. И все дни трудилась у старушки на огороде, надрывалась изо всех сил, чтобы помочь Богу в Его заботах о моей душе. И тайно глотала кое-какие медикаменты.