Катрин Колом - Замки детства

«Тебе можно чуть-чуть форельки, капелюшку», — повторял довольный муж. Она поднимала безутешное лицо; раньше в этом краю частый ельник перемежался осинами и буками; на старой поблекшей фотографии у подножья ели неподвижно стояла дама в длинной юбке. Наконец та, которую все ждали, спустилась по широким шатким ступеням крыльца; медная лампа, подвешенная на липе, желтая лампа летних вечеров, тихонько покачивалась на цепочках, и воспоминание о нелепом ситцевом в клетку фартучке брата разрывало сердце. Эмили Фево подмела подолом жемчужно-серого платья опавшие листья на третьей террасе, террасе роз, бессмертников и пионов, и направилась по газону к дому; чем ближе она подходила, тем заметнее становились ужасные черные кудряшки, обрамлявшие квадратные лоб и слишком набеленное лицо; ее отец владел фабрикой в Крезо; она медленно поднялась на террасу к верзилам-деревенщинам; в дни кавалькады в Крезо, они с матерью оставались в коляске и, издали наблюдая всадников, обменивались короткими замечаниями, закрываясь от солнца зонтиками, на которые тонким слоем ложилась черная пыль. «Вы мне только дайте знать», — прошептал Адольф. Он покашлял и, вразвалочку, поглаживая светлую бороду, направился на другой конец террасы, и в этот момент совершенно запыхавшаяся Эмили Фево выплыла на маленькую дорожку, там на обочине росло диковинное для наших краев деревцо, которое дети запомнили навсегда. Низенькая Мари Бембе, уперев руку в бок, наклонялась, разливая гостям бульон, украшенный золотистыми блестками. Пастор попросил разрешения не снимать шотландский колпак. «Да, пожалуйста, пожалуйста», — воскликнула Матильда. Его никто не представлял без колпака; на уроках катехизиса, когда дети приходили в промороженную церковь, он быстро растапливал печку ветками малинника, срезанными осенью. Хворост трещал, огонь горел недолго. Пастор торопливо вскрикивал: «Ну-ка, ты! Кто создал мир?», — а поленья общины брал себе. Он еще в 1910 году внучку выдал замуж за дворянина из Фрибура, потомка генералов, состоявших на службе Франции, бывшего дипломата в Анкаре и пропавшего в тот страшный год, когда Германия, внезапно объединившись с Россией и Японией, обрушилась на Европу. Она, Галсвинта, бальзамин, давно умерла и с тех пор на фоне поблекшего парка опирается, как все ее современницы, о разрушенную колонну; желтая медная лампа запрятана в кладовке на чердаке и лежит в углу, запутавшись в цепочках, неловкая, как ласточка на земле.

«Погода хороша для винограда», — пропищал пастор; он экономно расходовал эмоции, не менял выражения лица и сохранил ничуть почти не изменившуюся розовую детскую мордашку. «Вчера в саду какой-то наглый воробей жрал мой виноград».

«О! О!», — только и вымолвил Адольф, его рука уже лежала на коленке Эмили Фево, увидев низенькую Мари Бембе, спускавшуюся с крыльца с огромным подносом на вытянутых руках. «О! О! голубая форель! Уж вы постарались, дорогая сестрица. Как? Мадам, вы не любите форель?»

Каролин вздохнула.

«Это не из садка форель, речная; посмотрите, порублена топориком на куски, крупная и крапинки у нее ярче, вот». Речная форель само великолепие, предвкушение рая.

«О! прошу простить, господин пастор, я, кажется, посягнул на ваши сферы, на ваши святые сферы», — и Адольф слегка приподнял край соломенной шляпы, к которой приладил носовой платок, чтоб уж наверняка защитить макушку от солнечных лучей, вдруг пробившихся между веток. Анженеза склонили головы, и даже иностранка, жена Вальтера, неприметная эментальская девушка, всегда нервно теребившая шиньон и норовившая встать в дверной проем, как положено при землетрясении.

«Ну, да, я ее люблю, — сказала несколько медлительная Каролин, — а она меня нет».

Доктор поспешил сменить тему и заговорил о Празднике винограда.

«Я считаю, — отчеканила Эмили, — что ваш Праздник винограда в подметки не годится кавалькаде в Крезо {8} 8 …ваш Праздник винограда в подметки не годится кавалькаде в Крезо… — город в восточной части Франции; Эмили Фево намекает, что «французское» всегда шикарнее «швейцарского». .»

На кавалькаду в Крезо приезжали верхом на лошадях в бархатных попонах все важные горожане, переодетые Карлами Смелыми или Филиппами Прекрасными; Эмили с матерью гордо восседели в коляске, смотрели на проходящий мимо кортеж и издали приветливо махали зонтиками, покрытыми тонким угольным слоем, своему мужу и отцу.

«Правда, — подтвердила старая Анженеза, — кавалькада в Крезо наверняка великолепна!»

В уголках почти уже невидимых губ выступила слюна, Анженеза быстро слизнула ее фиолетовым языком.

«Позвольте, позвольте», — запротестовал пастор, поправив сползающий шотландский колпак и наклоняясь к Эмили, повернувшейся к нему прямоугольным лицом, обрамленным кудряшками и украшенным такими огромными ушами, что сразу вспоминались «Pavillons-Noirs» {9} 9 …сразу вспоминались «Pavillons-Noirs»… — излюбленный прием Катрин Колом, игра слов: pavilion в переводе с французского раковина, ухо, пиратский флаг. Под «Pavillons-Noirs» могут подразумеваться и бритые наголо, с оттопыренными ушами солдаты-наемники китайской армии, которых набирали в «Черные корпуса» в Тонкине и Китае в XIX веке. ; дядя Альфонс с Лессепсом {10} 10 Фердинанд де Лессепс (1805–1894) — французский дипломат, инженер, автор проекта и руководитель строительства Суэцкого канала; в XIX в. был одной из самых популярных и влиятельных личностей во Франции. отправился строить Суэцкий канал и привез оттуда дротики, висевшие теперь в оружейной комнате, которая служила библиотекой, и красный китайский столик на коротких ножках, примостившийся у деревянного камина, где с октября по май жгли виноградные лозы и хворост старого Бембе, никогда не платившего по счетам и вместо денег притащившего старинное соломенное кресло с вырезанной ножом датой 1749.

Но Поль? где он? в какой стране? в каких краях дротиков, китайских столиков, ракушек? сидел бы здесь со мной на крестинах. Праздник виноделов, — объяснял розовощекий пастор, который в церковной печи жег только ветки сухого малинника, — Праздник виноделов очень древний. Он корнями уходит во времена, когда монахи только начали заниматься виноградарством… чертово отродье любило винцо.

«Говорите, что хотите, — перебила Эмили Фево, — но ваш Праздник виноделов и в подметки не годится…»

Она готова была в обморок упасть при мысли, что красавчик Адольф, мявший ей сейчас коленку под серым шелковым платьем, мог бы подняться повыше подметки и потеребить лодыжку, и повторяла слабеющим голосом, что Праздник виноделов не сравнится с кавалькадой в Крезо. Старая Анженеза сердито тряхнула головой в знак согласия. Младшая Мари Бембе внесла на вытянутых руках огромное оловянное блюдо, на котором пирамидой выложила розовые, как июньская заря на фоне серого озера, персики с виноградников. Селестина, в савойском, трубой, высоком чепце, поддерживала снизу большую старую руанскую фарфоровую корзину, где перемешались груши руселет и муйбуш, и первый виноград Сан-Дене. А сколько грушек и слив падало с двух деревьев-великанов на птичий двор, куры, сворачивая голову набок и круглым глазом выслеживая червяка, ударяли клювами плоды, и те подпрыгивали, словно мячики. Мартин Бембе не мог дотянуться до верхних веток; и в ноябре сливы еще падали, спелые, налитые, фиолетовая, припудренная голубым, кожа лопалась, обнажая яркую золотисто-желтую мякоть. Покрывало бледно-зеленых цветков липы, раскинутое на черепичной крыше, приглушало звонкие шажки голубиных коготков; в удачный, украшенный даллиями год, сбор винограда дaвaл под прессом сто тысяч литров. Кузен Вальтер, судья, неожиданно женившийся на простой, но очень красивой эмментальской девушке с темными косами и прозрачными тонкими ноздрями, машинально щупал фрукты, наклоняясь к ним крупным, хищно изогнутым, ярко-розовым носом, который потом, во время Бурской войны, покроется сиреневыми венками-бороздками; еще позже, в русско-японскую войну, по носу побегут невольные слезы, а в затворенных комнатах волосатые ноздри унюхают резкий запах муравьиной кислоты. «Сколько я работал! всю жизнь», — повторял Вальтер, плача, но своим детям, аптекарю и промышленнику, подложил-таки свинью, усыновил, подозрительного типа из садового оркестра, якобы парижского графа, конечно, пример Астиага Мидийского {11} 11 Астиаг Мидийский (584–550 до н. э.) — последний царь Мидийской державы, низложен Киром Великим. Маги предсказали Астиагу смерть от руки внука. Мидийский царь вызвал к себе из Персии свою беременную дочь Мандану и через некоторое время, когда у нее родился сын, попытался погубить его. сыграл тут особую роль. Опять вдруг в носу защипало от запаха муравьиной кислоты; там, на обочине дороги, ведущей через Буа-де-Шен к Женолье, он, тогда ребенок, разворошил палкой большой муравейник, который в холодный мартовский день вбирал и безрассудно, как какая-нибудь планета, излучал весеннее тепло. Кормилица Селестина с чужим ребенком на руках шла между деревьев; длинные шириной с ладонь ленты спускались с чепца и мели сухую листву; она недавно покинула дом врача и теперь после полудня с куском сере {12} 12 сере — швейцарский сыр, по вкусу напоминающий известный греческий сыр фета. в холщовой котомке уходила к предгорьям Юры, на залитые солнцем поляны, откуда виднелась высокая белая церковь родной савойской деревни; в те годы деревня осталась без мужчин, они бились с пруссаками, из ее одиннадцати братьев десять пали на подступах Меца, а одиннадцатый вернулся с пустым рукавом, крылом лебедя. В низину между холмов к докторскому дом, размером со спичку, спускался вечер; мадам Анженеза, еще довольно молодая, но уже с испариной на лице, восседала посреди тесного обитого красным бархатом салона, подносила к носу необъятный белый платок и вспоминала о крученых колоннах, украшавших мебель ее детства. Вокруг нее, теперь уже старой, как прародители человечества, постепенно разрослась чужая семья: тетушка в чирьях, тетушка-бюст кактусом, со всеми их выпуклыми коленями и варикозом; Адольф, с головы до пят, обвешенный рыболовными снастями; Этьенн погиб при крушении поезда в Америке; за спинкой стула стоит тетушка Розетта, никогда не евшая за одним столом с мужчинами; Альфонс однажды упал с высокой стены на глазах своей томной матери, наклонившей маленький зонтик от солнца, и падал очень медленно, падал также медленно, как трупы, сброшенные с крепостной стены в Средние века; вот он, сидит перед палаткой с Фердинандом де Лессепсом, оба бородатые, с сачками для бабочек на коленях. Что же касается жены Вальтера, простушки, родом из Герцогенбухзее, она всегда становилась в дверных проемах, боялась землетрясений; кашляла, поправляла шиньон и нервно поглаживала юбку из грубой черной шерсти, под которой были еще три нижние юбки; одну из них, белую, из хлопка, с фестонами и мережкой, она шила нескольких недель в шале с сотней окон. Вальтер женился на ней из-за красоты и очень скоро пожалел об этом. Чтобы окончательно утвердиться в своем несчастье, он решился пригласить на ужин молодого Джемса Лароша, который, увы! согласился только на кофе и ликеры. «Ты должна надеть зеленое платье с вышивкой», — Вальтер, морща лоб от крайнего волнения, кругом обошел жену. Отец Лизель, богатый мельник, хозяин шале с сотней окон, иногда наведывался к бакалейщице Бабели, та выбегала из расположенной в глубине магазинчика спальни, где писала сыну письма на Мадагаскар; мельник вынимал из кошелька купюру в тысячу франков; нет, конечно, Бабели нечем было ее разменять; ни ей, ни трактирщице, ни булочнице. Женщины прижимали руки к корсажам, украшенным цепочками: купюра в тысячу франков! Мельник возвращался к себе, шагая широко, как моряк, чтобы не угодить ненароком в коровьи лепешки, покрывающие шар земной. Вальтер служил в военной школе около Герцогенбухзее и носил зеленую форму, черную кепку с зеленым помпоном, закрепленным на проволочке, и зеленые эполеты с густой бахромой; увидел в трактире тысячную купюру, пригласил Лизель на танец; он ходил ляжки вместе, носки врозь, как Джемс Ларош; она влюбилась с первого взгляда. В приданое Лизель привезла двести палимсестовых простыней, в утреннем тумане на развешенных между яблонь простынях выступали рыжие полоски, медленно исчезавшие под солнечными лучами. В тот день, когда Джемс Ларош согласился выпить кофе и ликеры, белье срочно вернулось в шкаф. Вальтер Анженеза четыре дня ждал ответа; с бьющимся сердцем зашел, наконец, в банк; Джемс, перо за ухом, принял его стоя, как на подставке, на длинных узких ступнях, будто обтянутых желтыми перчатками, протянул Вальтеру руку, прижав указательный палец к ладони. Две тысячи лет назад Европа кишмя кишела предками семьи Ларош; в восемнадцатом веке брачный союз с Дорлодо де Пуатье позволил одному родственнику, часовщику, с бледным лицом и глазами цвета антрацита, выделиться из общей массы; впоследствии Лароши так и женились на процветающих предприятиях каждой эпохи; женевские обойные ткани, нионский фарфор; революция 1845‑го года заставила их расширить поиски вплоть до Базеля, они взяли замуж дочь красильщика; и зря, теперь на фальшивом семейном гербе красовалось яркое цвета индиго пятно. Поговаривали, что Джемс Ларош, разорвал помолвку с юной Аркен, отец девушки, производитель сигар, разорился, весь город помнит его машины и щелканье хлыстов утром перед охотой, и направил взгляды в Золотурн к некой Годанс де Зеевис: