Ремус Лука - Избранное

— К ним сваты сами придут, девушки они красивые, работящие. Дай вам бог здоровья.

— Спасибо, спасибо.

— Ну а теперь доброго вечера.

— Всего доброго!

Они вышли, ослепленные тьмой безлунной ночи. Взявшись за руки, они шли на ощупь, пока не привыкли к темноте.

— Ну, что скажешь? — через силу улыбаясь, спросила Ана.

— Что скажу? Пойдем дальше. Не все такие сосунки, как этот Никулае!

Двор Ромулуса Пашка не был огорожен. Да и двора-то не было. Непролазные заросли терновника и чертополоха подступали к самым стенам. В этих зарослях затерялись курятник, свинарник и стойло, сплетенное из лозняка и обмазанное снаружи глиной. Несколько тропочек соединялись перед дверью в сенцы на вытоптанной площадке — это-то и называлось двором. Большой плоский, почти круглый камень, подпертый четырьмя кольями, заменял стол, возле него торчала высокая рогулина, на которую летом вешали горшки и кастрюли. Каждую весну под окнами расчищался кусочек земли, и девушки сажали там цветы, устраивая нечто вроде садика, который к осени сплошь зарастал чертополохом.

В непроглядной темноте, какая в конце осени наступает рано, Ана и Мариука почти на ощупь пробирались сквозь эти заросли, пока не наткнулись на тропинку, что вела прямо к двери. Они ударились коленками о каменный стол, лбом — о рогулину и постучались.

Им открыл сам Ромулус Пашка. В дверях появилась круглая фигура в просторной, перетянутой широким ремнем рубахе, которая раздувалась при каждом его движении. Мелодичным голосом, какой бывает у много поющих людей, он спросил:

— Кто тут?

— Это мы, баде Ромулус, Ана Нуку и Мариука Хурдубец. Добрый вечер!

— Да будет добрым ваше сердце! Входите, садитесь ужинать, а то ваши-то свекрови, видать, больно скупы.

Он засмеялся, теребя свой большой похожий на картошку нос. Женщины вошли в комнату. При слабом свете горевших на загнетке кочерыжек кукурузы Равека и шестеро детей Пашка ужинали, сгрудившись вокруг котла с молоком, от которого шел пар. У каждого в левой руке был маленький кусок мамалыги, а в правой — ложка. Все торопливо и жадно откусывали от мамалыги, а потом осторожно несли ко рту ложку с молоком. Как только женщины вошли, глаза их сразу заслезились от дыма.

— Добрый вечер! — поздоровались они, вытирая глаза уголками платков.

— Добрый вечер! — откликнулись сидевшие за столом, не переставая жевать. Равека, крупная женщина, на голову выше своего мужа, поднялась и поспешила принести гостям стулья и ложки.

— Отведайте, пожалуйста, не бог весть что, зато от всего сердца.

— Пожалуйста, садитесь, — подтвердил, улыбаясь, и Ромулус, словно хотел сказать: не стесняйтесь нашей бедности, были бы здоровье да аппетит хороший, тогда и мамалыга сойдет.

— Кушайте, ради бога, не беспокойтесь… Мы зашли только поговорить с Ромулусом и Ионом…

— Хорошо, хорошо, но ведь можете вы посидеть, перекусить немножко, время-то есть, — настаивал старший Ромулус, продолжая улыбаться и поглаживать свой круглый нос и скуластые щеки, в то время как молодой Ромулус и Ион глотали мамалыгу, торопясь закончить ужин. Оба они были высокие, сухопарые, похожие на мать.

Ана и Мариука сели и отхлебнули по ложке молока, чтобы не обидеть хозяев.

Ану поразили облупленные, почерневшие от дыма стены, изношенная, ветхая одежда, застиранная и залатанная, и то, что ели прямо из котла, зажав в одном кулаке кусок мамалыги, а в другом — ложку, и радость, написанная на этих лицах, безразличных ко всему, кроме черного котла с молоком.

Занял свое место за столом и Ромулус Пашка — отец. Казалось, он был даже доволен тем, что его потревожили. Он сидел на круглой трехногой табуретке, черпал молоко деревянной ложкой, похожей на уполовник с короткой ручкой, и шумно отхлебывал. В его круглых глазах светился нескончаемый смех, словно он хотел сказать: все хорошо и прекрасно на этом свете, и невозможно не радоваться всему хорошему и прекрасному.

По природе своей Ромулус Пашка был человек веселый и довольный всем, что происходит в жизни и с ним и с другими. Про него говорили, что он в шутку появился на свет. Мать его была статная, видная женщина, и отец — мужчина высокий и красивый. Поругавшись однажды с мужем, мать в шутку пригрозила отцу, что родит безобразного ребенка. И шутка правдой обернулась. Всеведущим кумушкам была известна другая история, которую они и по сей день нашептывали друг другу на ухо. Сузана в те времена путалась с чужим мужем, учителем из Кэрпиниша, маленьким черным человечком с большим носом; но этот урод так пел и играл на скрипке, что, слушая его, любой бы растаял, словно воск. Вот так, наверно, растаяла и Сузана. Обсудив эту историю, кумушки всегда вздыхали и многозначительно таращили глаза — дескать, нехорошо шутки шутить с чужим мужиком.

Пашка тоже знал эту историю и смеялся, вспоминая ее, — уж таков у него был характер. В своей жизни плакал он только раз, когда умерла Сузана, его мать. Ну а если не считать этого случая, он как родился с улыбкой, так с улыбкой и жил. Никто так, как он, не хохотал над веселой шуткой, даже если смеялись над ним самим. Смеялся он и при неудаче, и при удаче. Когда ему улыбалось счастье, он смеялся, потирая свой большой нос; когда приходило горе, он тоже смеялся, хлопнув шапкой оземь и почесывая в затылке. Однажды, в те времена, когда он батрачил вместе с другим парнем у одного богатого саса [6] Сасы — немцы, выходцы из Саксонии, живущие в Трансильвании. из Тяка, произошел такой случай. Хозяйка, то есть жена хозяина, осталась одна с работниками. Накрыла женщина богатый стол: жареная свинина с яйцами и мускатное вино. Ромулус улыбался, потирая нос. Глядь, а в его чашке все тот же фасолевый суп, что остался от обеда. Ромулус с аппетитом принялся за еду, улыбаясь и почесывая в затылке. Потом хозяйка и другой батрак, наевшись и хлебнув винца, развеселились и принялись бросать в него костями и яичной скорлупой, а Ромулус прямо помирал от смеха. Даже и теперь, вспоминая эту историю, он высоко поднимал брови и принимался хохотать. «Ну как тут не лопнуть со смеху? — говорил он между взрывами хохота. — Слышь? Мне поставили фасолевый суп, а сами едят мясо и яйца да в меня же костями и скорлупой бросают. Ну как тут со смеху не помереть?»

Ана слышала однажды, как он рассказывал про этот случай, и от его веселья ей стало грустно. И сейчас ей тоже стало грустно.

Ужин кончился. Дети благодарили родителей за хлеб, за соль. Широко крестясь, они по очереди целовали руку у матери, потом принимались отковыривать ногтями прилипшую к пальцам мамалыгу. Самые младшие убежали в другую комнату, пронзительно крича в темноте, и забрались на постель. Равека молча вытерпела все поцелуи, убрала со стола, налила воды в котел и подвесила его на цепи над огнем, потом собрала остатки мамалыги в ящик с провизией, села у очага и стала неторопливо ворошить прутиком угли в печке. Неожиданно взметнулось пламя, ярко осветив лица всех трех мужчин из семейства Пашка, оставшихся в комнате: Ромулуса-старшего, молодого Ромулуса и Иона, которые улыбались друг другу, довольные и безмятежные.