Ремус Лука - Избранное

— А ты что, господь бог, что ли, чтобы знать все? — сердито выкрикнул Корнел, не вставая и не глядя на Тоадера.

— Возможно, я всего и не знаю, но одно мне известно: на хорошее ты не способен. Таких пустых людей, как ты, немного, так что нетрудно догадаться, где дорожки твои проходят, да и не гадая легко понять, где ты врешь и похваляешься напраслиной. Ты думаешь, что ты умный, а на самом деле ты только бесстыжий, и весь твой кураж выеденного яйца не стоит.

Никто бы не произнес так уверенно эти гневные, падавшие, как молот, слова.

— Я тебе покажу, какой у меня кураж!

Флоаря тихо дергала Корнела за рукав и жалобно просила замолчать. Люди в зале, и особенно старики, негодующе и укоризненно зароптали: «Помолчи, ведь он пожилой человек, в отцы тебе годится».

— Люди добрые, вы все видели и слышали. И вам он известен. Может быть, вы и не знаете всех его дел, так пусть расскажет Шопынгэ, как он вместе с Корнелом бросил в Муреш десять мешков фосфата, которым нужно было удобрить землю под кукурузу.

Шопынгэ был ровесником Корнелу. Некрасивый, носатый, с маленькими косыми глазками, был он хорошим плясуном и поэтому пользовался успехом у девушек. Теперь он скрывался в самом дальнем углу, стараясь не попадаться людям на глаза.

— Было дело, — заговорил он глухо. — Выпивши мы были. Корнел мне и говорит: «К черту этот фосфат, от него только земля воняет, давай его в воду бросим». И бросили. А потом я побоялся сказать. Только дяде Тоадеру сказал.

Илисие Молдован, поняв, что трудно ему будет выгораживать своего будущего зятя, быстро заговорил:

— Товарищи, люди добрые. Корнел еще молодой, не перебесился. А все в молодости бешеные и творим разные глупости. Обженились, остепенились. Вот я и говорю, не нужно торопиться. И Корнел утихомирится, заведет свой дом и образумится. Ведь так все в жизни и получается. Молодость-то, она горячая. Не нужно притеснять человека за то, что в молодости глупостей наделал. Нужно научить его уму-разуму, хорошему поведению.

— Уж ты-то меня ничему не научишь!

— Корнел, сынок…

— Никакой я тебе не сынок!

Илисие растерянно посмотрел вокруг, словно извиняясь, и ласково повторил:

— Бешеный он. Сам не знает, что творит. Мучается, что жизнь его на переломе.

Тоадеру стало жалко этого доброго и слабого человека, который ради сомнительного счастья дочери позволяет оскорблять себя. И все остальные жалели его, не слышно было даже насмешек, которые в другое время обязательно посыпались бы со всех сторон.

— Илисие, я не знаю, как ты хочешь устроить свою жизнь и жизнь своей семьи, — заговорил Тоадер. — Тебе лучше знать, где у тебя болит. Только сомневаюсь, правильно ли то, что ты задумал. Как я понимаю, ты хочешь выдать дочку за Корнела?

— Хочу. Ухаживает он за ней и хочет жениться.

— Не женюсь я на ней.

— Как не женишься?

— А так. Дураком надо быть, чтоб на ней жениться.

— Корнел, голубчик, — жалостливо проговорил Илисие. — Грех так говорить. Теперь не можешь ты ее бросить.

— Ты чего мной командуешь?

— Не командую я, только честь требует, чтобы ты на ней женился.

— Можешь эту честь вылить себе на голову.

Илисие Молдован тяжело дышал. Творилось что-то непонятное, и он взывал о помощи, но люди, догадавшись, что постыдное дело уже свершилось и помочь ничему уже нельзя, мрачно молчали.

Мэриуца, отчаянно крикнув: «Мама!» — ткнулась лицом в подол Сусаны. Послышались отчаянные, безудержные рыдания, от которых у людей защемило сердце.

Илисие Молдован опустился на лавку рядом с Мэриуцей и молча просидел до конца собрания, устремив глаза в одну точку и никого не видя.

Время ужина давно миновало, а собрание все еще ничего не решило. Ирина предложила было перейти к голосованию, потому что, на ее взгляд, дело уже прояснилось. Однако многим по-прежнему ничего не стало ясно. Кое-кто притворялся, что верит в невиновность Пэтру, и твердил о неопытности и недомыслии.

— Дурачка, от которого один только ущерб, в доме у себя привечать не будешь. Дашь ему ломоть хлеба, и пусть идет себе с богом! — заявил на это Макарие.

— Можно научить дурачка.

— Если он глупый, но честный… А Пэтру и ни то и ни се.

Руку поднял Ион Мэриан, до сих пор он молчал и смотрел в окно, лишь изредка робко поглядывая в зал, где его родственники ожидали, когда же он возьмет слово. Он заговорил тихим, дрожащим голосом:

— Я довожусь двоюродным братом Пэтру и все эти дни думал, нельзя ли как-нибудь… да… Спасти я его хотел. Но, люди добрые, невозможно его спасти. Великий позор это всей нашей семье, только это святая правда. Все, что говорилось в докладе, сделал Пэтру своими руками и должен за это поплатиться…

Все с удивлением слушали эти неожиданнее слова, не веря ушам своим.

Потом говорил Филон Герман, говорил Хурдук, и многие еще говорили, но никто не смог убедить родственников Пэтру, чтобы они голосовали за исключение его из коллективного хозяйства.

Достаточно защитников нашлось и у семейства Боблетека. Эти не шумели, они просто не поднимали рук при голосовании. Зато родственники Пэтру и Флоари дружно голосовали против исключения. Чтобы принять решение об исключении, нужно было еще двадцать голосов.

Приближалась полночь, но все еще было неясно, что же решит собрание. Филон Герман сердито пыхтел и сосал свою трубку. Он больше не выступал, потому что охрип от крика, только поминутно шептал на ухо Тоадеру:

— Не подготовили мы собрания, сынок. Что это за собрание?!

Тоадер спокойно отвечал, думая о чем-то другом!

— Не подготовили.

— Нужно было разъяснить все людям.

— Нет, не нужно. Теперь они столкнулись лицом к лицу и все поймут сами.

— Не знаю, родной, не знаю.

Но Тоадер был убежден, что иначе нельзя было, что, если бы они помедлили с собранием, было бы хуже. Люди показали себя именно такими, какими он их знал, и поэтому в нем возрастала уверенность, что справедливое решение уже созревает. Никогда бы ни ему, ни другим коммунистам в селе не удалось убедить людей так, как они сами убеждают себя, противостоя друг другу. А он только должен быть внимателен к тем, притаившимся в засаде, к тому удару, что они готовились нанести.

Пэнчушу уже устал вычитывать из своей книжечки в кожаном переплете цифры, которые он теперь знал наизусть, да так, что, разбуди его среди ночи, повторил бы их со всеми запятыми и сотыми долями. Красивый костюм его измялся и был обсыпан пеплом. Лицо побледнело, всклокоченные волосы падали на лоб. Рядом с ним сидел молчаливый и спокойный Ион Мэриан. Он считал, что исполнил свой долг, и ему стало легче. Каждый раз, к удивлению родственников, он голосовал за исключение кулаков, и многие из них потянулись за ним.

Ирина взялась председательствовать, потому что Мэриан показался ей слишком мягким. Она не подавала виду, что устала, но не могла скрыть своей озабоченности и все время обращалась к Тоадеру. Тот задумчиво ей отвечал: