Ремус Лука - Избранное

— Пусть говорят. Пусть выскажут все, что думают.

Люди в зале уже давно разбились на группки и потихоньку переругивались между собой, не слушая выступающих. Все устали, проголодались. Кое-кто сходил домой, поужинал и снова вернулся. Другие все порывались уйти, но оставались в надежде, что собрание скоро кончится.

Одно семейство Боблетека сидело непоколебимо и молчало. Стоял с безразличным видом, прислонившись к стене, Иоаким Пэтру.

Была уже полночь, когда снова поднялся Тоадер и взял слово.

По залу прокатился шум, какой бывает в лесу при легком ветре. Люди подталкивали друг друга: «Тоадер хочет что-то сказать!»

Тоадер вовсе не ждал, что его сразу послушаются, не думал, что сможет решить судьбу собрания, которое с самого начала то бурлило, то успокаивалось само собой, словно поток, не проторивший еще русла и бегущий по собственной воле.

— Уж так люди созданы, — начал он, — что хочется им счастья, и они за него борются. Мы боремся. И отцы наши боролись. Только не досталось им счастья. И мы не можем сказать, что добились его. Но знаем мы больше, чем они. Я так думаю. А если ошибаюсь, поправьте.

— Правильно думаешь, сынок, — проговорил Алексе Мога из глубины зала, кивая головой.

— Мы не живем на земле бездумно, как овцы. У нас в жизни есть цель. Если нет ее, тогда жизнь бесплодна и нельзя ее назвать жизнью. Когда не знаешь, ради чего живешь, то вроде бы и не живешь, дни серые, хотя и солнышко светит, а ночи пустые. А вот цель, ради которой мы живем на земле, я и называю счастьем.

Люди внимательно слушали Тоадера, слова его зазвучали для них как-то по-новому. Лунными ночами и они пели песни о счастье; зимой в отблесках огня возле печки слушали рассказы стариков, и теперь им показалось, что все уже позади и они просто слушают прекрасную сказку о самих себе.

— Мы живем в такое время, когда до счастья рукой подать. — Лицо у Тоадера было ясное, только немного усталое. — Мы не жадные люди. Мы не требуем золота, серебра, дорогой одежды. Нам нужна земля, чтобы мирно ее пахать. Иметь свой дом и растить детей, чтобы вышли они хорошими людьми и работниками, — это и есть наше счастье.

Мы хорошо друг друга знаем, и знаем, что нет среди нас безумцев, которые хотели бы иметь больше, чем могут. Кто станет просить себе невозможного? А жизнь у нас до сих пор была тяжелой. Найдется ли здесь кто-нибудь, кто похвастается, что был счастливым несколько дней кряду?

— Нет, сынок! — откликнулся Алексе Мога. — Никто не похвастается.

— И разве не такой же, как мы, человек сложил ту песню, которая осталась нам от дедов и прадедов? — И, сам не осознавая того, что делает, Тоадер потихоньку, словно кому-то на ухо, запел:

Вдруг он замолчал и густо покраснел, потому что вовсе не собирался петь, а думал только произнести эти слова. Но люди его слушали внимательно, и видно было, что пение им понравилось. Заметив, что Тоадер смутился, они захлопали в ладоши, словно в клубе.

— Скажу вам по совести, — продолжал Тоадер, и голос его звучал хрипло, потому что говорил он теперь громче, чтобы скрыть смущение. — Скажу вам по совести, что счастье свое я так вижу: дом, а в дому полы деревянные; придешь с работы, радио включишь, послушаешь, что в мире делается. И чтобы книжки читать про разных людей, а София чтобы встречала хорошим обедом, нарядная и довольная. И не такое уж это невозможное дело.

По залу пошел веселый ропот.

— Виорел, к примеру, хочет велосипед. Слыхал я, как он спрашивал в кооперативе.

— Велосипед — это для старшего сына. А себе я хочу бритву купить, а то до сих пор меня Дэнилэ бреет, всю душу вытягивает. А жене утюг нужен.

— Хурдук хочет, чтобы его младшие детишки в школу ходили, а Илисие Мога сам хочет учиться на техника. У каждого человека есть свои желания. И желания эти мы можем теперь исполнить. Но есть у нас и общее желание, чтобы не было больше бедняков и обездоленных, чтобы не ходили люди голодными и холодными, чтобы не было людей злых и равнодушных. — Позабыв о сдержанности, Тоадер начал кричать и размахивать руками. — Мы не можем терпеть, чтобы всякие мерзавцы издевались над нами! Не можем терпеть, когда Боблетек обворовывает нас, а Пэтру губит скотину. Не можем терпеть, когда внук Обрежэ развращает молодежь. Или вы ослепли? Или вы оглохли? Вы думаете, они спят? Те, что еще вчера гнули нас в бараний рог и оставляли нам ровно столько, чтобы мы не подохли с голоду. Думаете, они теперь почивать улеглись? Не спят они и не дремлют! И вы хотите их простить, когда они вас задушить готовы? Киселем нужно быть, чтобы их терпеть. Всех этих мерзавцев должны мы вымести вон, и этой же ночью.

Тоадер устало опустился на стул, глядя прямо перед собой и никого не видя.

Все молчали, взволнованные неожиданной вспышкой Тоадера. Прошло несколько минут, прежде чем Ирина опомнилась и спросила:

— Товарищи, кто еще просит слова?

В густом дыму, при бледном свете керосиновых ламп, в спертом, тяжелом воздухе, казалось, ползла, извиваясь, ленивая волна холода, пробуждая по очереди всех сидящих. Люди поднимали головы, пристально и доброжелательно смотрели на президиум, но молчали, не зная, что еще можно было сказать. Вдруг подал голос Герасим Молдован:

— Значит, говорите, нужно выгнать и Флоарю?

— И Флоарю тоже! — ответила взволнованная Ирина.

— По-нашему, пощадить нужно Флоарю. Она из бедняков. И сестры ее, и дядья, все свойственники и племянники — все они в коллективном хозяйстве. За что же ее выгонять? Несправедливо это. Мы, Молдованы и Колчериу, которые состоим с ней в родстве, не можем голосовать за ее исключение.

Тогда снова поднялся Тоадер. Обе женщины, и София и Флоаря, вздрогнули, но никто этого не заметил.

— Вы ей родные, двоюродные братья, сестры ее и тетки? Но она предала вас, потому что все знала, потому что многое замышлялось в ее доме, у нее на глазах, а она молчала и никому не говорила. Во всех этих подлостях и она была заодно с кулаками и должна расплачиваться вместе с ними.

Люди слушали, окаменев, а София думала: «Не забыл он ее…»

— За то должна платить, что не вышла за тебя замуж! — выкрикнул с места Корнел. — Мстишь теперь…

Тоадер стоял неподвижно, отыскивая глазами Софию, а люди роптали, возмущенные этим бесстыжим парнем. Они не любили, когда кто-нибудь вмешивался в подобные дела и выставлял их напоказ перед всем миром. Все почувствовали себя оскорбленными.

Тут встала София и обратилась ко всему залу.