Ремус Лука - Избранное

Тоадер прочитал первое и нахмурился. Потом стал смотреть только на подписи. Положив их все на стол, он закричал на Викентие:

— И ты? Ты? Ты тоже хочешь выйти?

— Я и еще несколько человек, — ответил он и усмехнулся. Радость так и распирала его.

— Хорошо, Викентие. — Голос Тоадера сразу же стал спокойным. — Оставь заявления, а сам иди.

— Я хочу, чтобы вы срочно решили.

Тоадер ответил не сразу. Он как-то странно посмотрел на него, потом проговорил с усталым видом:

— Хорошо, мы решим. А теперь уйди с глаз долой.

Викентие вышел, не попрощавшись.

Прочитав заявления, Ирина разрыдалась.

— Что мы будем делать?

— Посмотрим, — ответил Тоадер. — А теперь иди домой и ложись спать. Иди и ты, Ион.

Тоадер отправился не домой, а к Герасиму Молдовану, у которого пробыл часа три. Герасим выглядел несчастным, растерянным, но говорить не хотел. Он не говорил ни да, ни нет, не хотел даже объяснить, как все получилось. С большим воодушевлением он убеждал Тоадера, что ему очень жалко Флоарю. От Герасима Тоадер отправился к Аурелу Молдовану, но тот говорил теми же словами, что и его двоюродный брат.

— Ты прав, Тоадер, так оно и есть, как ты говоришь, только не можем мы оставить Флоарю на произвол судьбы, ведь она нам родня.

Давно наступила ночь. Крупные звезды часто мигали, дрожа в стеклянной прозрачности неба. Луна клонилась к закату. Снег блестел и, постепенно синея, как бы исчезал вдали. Одинокие тополя и ветлы, пригнувшиеся к земле, казалось, были нарисованы дымом, и порой даже чудилось, что они растворяются в воздухе. Вдалеке едва виднелась черная полоса дубового леса. Над долиной и лесом распростерлась тишина. Село, уставшее от всяческих треволнений, спало крепким сном.

Тоадер шел домой, размышляя о своей жизни. Он старался забыть все, что произошло на селе за последние дни, потому что у него не было больше сил думать об этом. Но не мог ничего забыть. Все это вошло в его жизнь, расплавилось в ней и теперь, в этот час, когда он чувствовал себя смертельно усталым, давило и пригибало его к земле. Он уже не беспокоился, не боялся, что люди будут поступать не так, как поступает он. Его поддерживала глубочайшая бессознательная вера, таившаяся где-то в самой глубине его существа, что теперь вряд ли найдется хоть один человек, который будет сомневаться в правоте его дела. Для этого нужно быть безумцем или злодеем. Этот огонь, в котором погибли овцы, должен выжечь все сомнения в людских сердцах. До сих пор они судили разумом, а разум может и ошибаться в таком запутанном деле, но теперь, когда должно было заговорить сердце, их сердце честных людей, вряд ли они ошибутся. Даже эти упрямые Колчериу и Молдованы должны отступить, потому что справедливость им дороже, чем родство с Флоарей.

Ну вот и эти заговорили. Больно они ударили, но не умно. Не много они думали, а если думали, то плохо. Страх, он никогда ничему хорошему не учит. Кулаки настолько перетрусили, что утратили способность по-человечески мыслить. Это утешило Тоадера: «Мы сильнее их, потому что правда на нашей стороне». И только сейчас он всем своим существом почувствовал великую силу честных людей.

«Но кто же поджег?» — продолжал он размышлять. Это мог сделать любой из них. И Корнел. Даже он. Тоадер теперь думал об этом без всякой дрожи, потому что для него все теперь стало ясным. Долгое время он гонялся за видением, порожденным тоскою, и когда наконец почти настиг его, понял, что это не видение, а живой человек с озлобленным сердцем, полное ничтожество, ненавидящее его, Тоадера, как врага. Тоадер еще не осознал, что его любовь к этому юноше, которую он скрывал от всех, всего за несколько часов переродилась, и он возненавидел этого парня, как ненавидел всех врагов. Но сохранись в нем хотя бы капелька любви к Корнелу, все равно ничего бы не изменилось. Тоадеру стало горько. Если бы мечта его просто обманула, он не испытывал бы такой горечи. Ведь если умирает ребенок, любовь к нему остается с тобою, и ею ты можешь жить. А как быть, когда разлюбишь живого?

Перед Тоадером прошла целая вереница событий, и самых давних, и случившихся не так давно. Многие годы, уже после того, как он женился на Софии, он мучился. Как-то раз он отправился к адвокату в Тыргу-Муреш, где никто его не знал, чтобы спросить, может ли он получить своего ребенка. Адвокат, толстенький, веселый человечек, удивленно посмотрел на него.

— Невозможно. Разве только женщина подаст на тебя в суд и потребует, чтобы ты взял ребенка.

— Она и не подумает.

— Тогда ты на него не имеешь никаких прав.

— Как не имею прав, когда он мой?

— Нет никаких доказательств. Она может сказать, что это не твой сын.

— А если я украду его и куда-нибудь уеду?

— Тебя разыщут и посадят в тюрьму.

— Это несправедливо! — воскликнул Тоадер.

У адвоката от смеха заколыхался живот. Потом он потребовал триста леев за консультацию, и так как у Тоадера не хватило денег, он остался у адвоката: три дня пилил дрова. Как он тогда его ненавидел!

Когда он нанялся в услужение к писарю в Веце, на другом берегу Муреша, то каждое воскресенье проходил двенадцать километров в надежде увидеть Корнела, играющего с другими ребятишками в пыли при дороге. Заметив его, он останавливался, заговаривая с кем-нибудь из мужиков, время от времени бросая взгляд на ребенка и пытаясь найти сходство, и когда ему казалось, что он его находил в нахмуренных бровках или в ребячьих ухватках, его охватывала дрожь. Но чаще всего он не видел этого сходства: ребенок был плотный, с румяными щеками, а в их роду дети были слабые, бледные, с печальными глазами.

Когда София родила Иона, они вернулись в село, в лачугу, унаследованную Тоадером от родителей. Ион был довольно крепким ребенком и таким же белокурым, как Тоадер. Ласковый и добрый в Софию, он не любил шумные детские игры. Ему больше нравилось быть одному во дворе, мастерить из кукурузных початков волов и телегу или из веточки акации делать плуг, плести из веревочки кнут, а потом «пахать» в саду, покрикивая тонким голоском: «Ча-а-а, Бэлан! Хо-о-о, Можар!»

Тоадеру хотелось, чтобы был он более живым и подвижным, он много размышлял о сыне, заботливо следил, как Ион подрастает, какие у него появляются мысли, как он меняется, взрослеет.

Старая боль отпустила Тоадера.

Ион пошел в школу. Он был умным, усидчивым и учился усердно. Началась война, и Тоадер ушел в солдаты. В последний раз он видел Иона на станции в Веце, где София с сыном дожидалась три дня, когда пройдет эшелон, которым следовал Тоадер. Поезд остановился всего на несколько минут, и станция наполнилась плачем. Ион, которому было восемь лет, держался стойко и не плакал, а только утешал мать, хотя сердчишко его так и разрывалось в груди. Он сказал: «Не беспокойся, папа, о доме я позабочусь. Только ты возвращайся побыстрее».