Ремус Лука - Избранное

Макавей рассердился:

— Как так поехали? С кем?

— А вот со мной, Аной и Симионом.

Макавей что-то сообразил.

— Ага! Поехали! Идем, Ана.

— Пошли! — откликнулась Ана и с лукавой усмешкой добавила: — Я предлагаю позвать еще девушек.

— Захватим по дороге. Трогай, Симион! — И, прыгнув в сани, Макавей крикнул парням, сбившимся у дверей клуба: — Что потяжелее, пусть женщины делают. А ребятам нужно силы приберечь для танцев. Цоб-цобе!

— Цоб-цобе! — тронул волов и Пантя и быстро вскочил в сани.

Парни, скучившиеся у крыльца, зашевелились, глухо заворчали. Сани медленно поднимались по дороге к Кэрпинишу. До парней доносился голос Макавея, ругавшего почем зря безмозглую молодежь, которая «сама не понимает своих интересов и своего будущего».

— Поехали ведь?

— Поехали. Разве не видишь?

— Честное слово, поехали.

— Вот это бабы!

— Ведь они это не в шутку.

— Ты что, не знаешь Ану?

— А Мариуку?

— Ну пошли!

— Куда?

— Домой.

— А они пусть одни грузят?

— Это их дело.

— Они и за неделю не привезут всего, что нужно.

— Это правда.

Только оба сына Пашка, Ромулус и Ион, молчали. Улыбаясь, они смотрели вслед саням, которые исчезали наверху за поворотом, потом переглянулись.

— Пошли?

— Пошли!

И оба двинулись быстрым решительным шагом. Отойдя немного, обернулись и насмешливо закричали:

— А ты, Фырцуг, не пойдешь?

— Нет! — крикнул обиженный Фырцуг.

— И ты не пойдешь, Никулае?

— Иду! — закричал Никулае Томуца и бросился бегом. За ним потянулись и другие. Позади всех мелкими шажками трусил Илисие Георгишор.

Сани вернулись одни за другими, привезли щебень и доски для полов и для сцены. Воз с березовыми слегами приехал почти в полночь, нарушив репетицию хора.

— Видишь это здоровенное дерево? Я его сам срубил, — громче всех кричал Фырцуг.

Ион и Ромулус Пашка тихо посмеивались, никому не рассказывая, что все остальные деревья срубили они и Симион Пантя.

Так вымостили дорожку в клуб, поставили красивую белую изгородь, а в самой большой комнате настлали полы и построили сцену. Могло показаться, что все это делалось руками Илисие Георгишора, а другие только помогали ему. «Хозяйственный парень этот Фырцуг!» — перешептывались оба Пашка и, посмеиваясь, подталкивали друг друга локтями.

Мариука за последнее время так сумела все организовать, что все эти ребята и девушки, выросшие врозь, начали ощущать необходимость быть вместе, работать вместе, огорчаться и веселиться вместе.

А когда, окончательно доконав своими приставаниями Иоана Попа, они получили разрешение устраивать балы — по одному балу в месяц, утемисты начали считать Мариуку командиром — правда, в юбке и с длинными волосами, командиром, который визжит и зажимает юбку между коленями, когда после танца муж подхватывает ее и поднимает на целую сажень от пола, — но все-таки командиром. И хотя иногда они шептались: «Совсем бы хорошим человеком была эта Мариука, не будь она такой трещоткой», — но авторитет ее признавали.

Своего мужа, Иона Хурдубеца, она все время заставляла что-нибудь делать — то для клуба, то для танцевального коллектива, то для села, и муж покорно подчинялся, влюбленно дивясь на свою маленькую жену. Это была только ее радость, о которой она не рассказывала никому: счастливый смех и гордость, разливавшаяся по худощавому лицу Иона, когда он видел ее окруженною молодежью, размахивающею руками и стрекочущею как сорока. Не переводя дыхания, она рассказывала Иону о том, что было сделано за несколько часов, пока они не виделись, и таяла от нежности, когда он, выслушав все, басил, поглаживая ее по черным волосам: «Правильно сделала!»

Видя отношения Иона к работе Мариуки, Ана частенько завидовала подруге. В глубине сердца она хранила слабую, туманную мечту. Ей представлялся Петря: он смеется и горящим восторженным взглядом следит, как слушают ее люди. Но черную тучу, нависшую над их домом, никак не удавалось рассеять. Петря ничего не хотел знать. Как ни пыталась она его успокоить, с какой стороны ни подходила, он выставлял свое глупое, немое страдание, как выставляет иглы свернувшийся клубком еж.

Все люди вокруг менялись, начинали или пытались измениться, он же упорно замыкался в своем упрямстве. И надо же, чтобы эти нелепые страдания переживал именно ее муж Петря! Все другие, казалось, понимали, что она должна делать свое дело, иначе быть не может. Только Петря не хотел понимать. Когда Ана оставалась одна, растерянная, мучаясь угрызениями совести, она во всем винила только себя. До сих пор она жила, замкнувшись в своей любви, словно слепая птичка, которая поет в золотой клетке рядом со своим тоже ослепленным мужем. Теперь же у нее открылись глаза, открылась и дверца клетки, чтобы она могла вылететь в мир навстречу бескрайнему счастью, но муж ее не хотел следовать за ней. Все глубже забивался он в их клетку, упорствуя и хмуро сопротивляясь, а она стояла на пороге, снедаемая сомнениями.

Иногда Ану охватывал безграничный страх. А что, если Петре запали в голову позорные слухи, распространяемые некоторыми завистливыми болтливыми женщинами, слухи, которые уже достигли ее ушей! Слухи эти вызывали у нее чувство гадливости и стыда, она гордо проходила мимо, давая понять, что ей нет до них никакого дола. Сначала ее не беспокоило, как отнесется к этой болтовне Петря. Она знала, что он слишком прямодушен, чтобы таить в сердце подобные подозрения. Ведь этим слухам никто не верил. Только досужие кумушки судачили, злорадствуя, что доставляют людям неприятности.

Ана ни на минуту не сомневалась в доверии Петри, он не мог не видеть ее любви и честности. Петря и сам слишком честный человек, чтобы не доверять жене, которая ему дороже всего на свете.

Причиной неизбывного горя Петри было непонимание или превратное понимание того, что происходило за последнее время в Ниме, того, что значила она, Ана, для клуба. А Петря и не хотел ничего понимать.

Когда Ана узнала, что он назначен скотником, она обрадовалась и, окрыленная надеждой, стала уговаривать:

— Теперь тебе нужно грамотным стать, учиться.

— А зачем? Разве такой я не хорош тебе?

— Что ты говоришь, Петря?

— Да куда мне, простому скотнику, с заведующей!..

— Петря, дорогой, не так ты все это понимаешь.

— Брось ты меня учить. И так все село знает, что я дурак, а ты умная.

Переубедить его было невозможно.

Ана видела вокруг себя счастливые пары. И радовалась за них. И печалилась о себе.

Однажды вечером, когда она шла к клубу с Макавеем и Симионом Пантей, в темноте вдруг раздался голос Фируцы:

— Симион!

Пантя, ни слова не сказав, свернул в сторону и быстро зашагал на прозвучавший из темноты оклик. В этот вечер Пантя опоздал на репетицию. Ана не удивилась. История Симиона и Фируцы была невеселой. Они любили друг друга с детства, но теперь должны были скрываться, потому что Сэлкудяну возмечтал невесть о каком зяте для своей красивой дочери с приданым в три югара земли и девять овец. Соломоника, мать девушки, которая была в дальнем родстве с родителями Симиона, потворствовала дочери, скрывая их редкие и тревожные свидания. А в последнее время потихоньку от мужа Соломоника отпускала девушку на репетиции хорового и танцевального кружков.