Ремус Лука - Избранное

— Уничтожим, — тихо произнесла Ана, с трудом собирая мысли, разбежавшиеся, как волны в пруду, когда в него бросят камень. Таким камнем были слова Петри. — Постараемся сделать доброе дело.

Она обратила к Петре взгляд своих голубых опечаленных глаз, будто спрашивая его: «Что это, Петря? Ты не хочешь, чтобы мы постарались ради доброго дела?» И Петря понял этот молчаливый вопрос. Он нахмурился, губы его дрогнули, он не промолвил ни слова, но Ана поняла, что он отвечает: «Нет, нет, и еще раз нет».

— Нас, молодежи, много, — затараторила Мариука, — если мы соберемся вместе, такой клуб устроим, что о нем слава пойдет. Как в других местах, так и мы сделаем.

— Правильно, правильно! — прервал ее Макавей, давая понять, что ему неприятно, когда перебивают его речь. — Молодежь молодежью, что и говорить, и если она руки приложит, может выйти хорошее дело, только надо слушать и стариков. — Он выжидающе замолчал, уверенный, что старости и опыту надлежит оказывать уважение и никто из молодежи не осмелится не посчитаться с ею словами. И довольный тем, что не ошибся, заговорил снова: — В клубе много чему научишься. Почище чем в церкви. В церкви меня учили покоряться судьбе — хорошей ли, плохой ли, какая есть, — любить и прощать врага. Что-что, а уж это нам вдолбили.

— А разве это плохо? — резко спросила Мария, боясь, что муж такое выпалит, отчего у слушателей глаза на лоб полезут.

— Плохого вроде до сих пор не было. Только, видишь ли, мир-то меняется, переделывается, обновляется. На одной доброте далеко не уедешь. Врагов прощать!.. Хватит, прощал я! А есть еще такие, что и сейчас прощают, когда время прощения давно прошло.

Макавей неожиданно рассвирепел. Он забыл, что находится среди друзей. Его слегка выпученные глаза метали по сторонам грозные взгляды, он размахивал кулаками и, к удивлению остальных, не говорил, а кричал высоким, визгливым голосом:

— Не хочу прощать! Не хочу подчиняться судьбе! Не хочу учиться, как нужно умирать! Хочу научиться, как прожить в этом мире оставшиеся мне годы!

И так же неожиданно Макавей успокоился. Выцветшие глаза его смягчились и, по мере того как он говорил, становились все ласковей.

— Жизнь наша была горькой и темной. Радостей и в помине не было. Вы меньше горя хлебнули, но все же и вам досталось… а мне больше вашего. Я и сам знаю, и старики рассказывали, что по этим нашим холмам все жили бедные да глупые люди. Ведь с самого сотворения мира глупость, невежество и нищета были родными сестрами. А если кому-нибудь удавалось выбиться из нужды, то становился он хуже собаки. Нэдлаг и весь его род были когда-то бедняками. Потом захватили они землю, захватили деньги и стали собаками, а не людьми. Теперь время нищеты минуло, минуло и время глупости: как пришли они вместе, так вместе и уйдут. Послали мы графа ко всем чертям, пошлем и Нэдлага с Крецу и глупость нашу. Поэтому и клуб открываем. Засадим лесами Нирбу, а в Дупэтэу вырастим тонкорунных овец… Организуем коллективное хозяйство и станем зажиточными и грамотными людьми. Вот зачем нужен клуб…

— Да разве в клубе это делается?.. — удивился Ион, считая, что старику просто нравится давать советы и казаться умнее всех. Ион Хурдубец не верил, что клуб поможет в таких делах, как лесонасаждение и коллективное хозяйство. Подумать только! Однако, увидев, что старик ерошит усы и пучит глаза, умолк и уставился в землю.

— Я вам объясню! — решительно заговорил Макавей. — Вы думаете, что клуб — это одни гулянки, что ли?..

Ана задумчиво слушала. Она еще толком не понимала, куда клонит Макавей. Ей казалось, что больно легко у него вылетают слова. И, охваченная страхом, как и несколько часов назад, подумала: «Где много болтовни, толку никакого и дело не спорится». Но, когда он заговорил про гулянки, она вздрогнула и будто нехотя сказала вполголоса:

— Не только гулянки. В клубе и работа и учеба.

— Правильно! Хорошо сказала. И работа и учеба. Клуб — это культурная революция. Там избавишься от глупости и обретешь культуру. Культура — это все равно что колесо у телеги. Телега — социализм, а культура — колесо у этой телеги. Если колесо сломается или слетит, хромая телега еле тащится, спотыкается или вовсе стоит на месте.

Несколько мгновений все молчали. Макавей радовался, что его слушают и что говорит он такие вещи, какие не всякому в голову придут. Но он не хотел, чтобы его радость и гордость были замечены. Пригладив усы, он украдкой окинул всех взглядом. Голубые выцветшие глаза его поблескивали из-под густых черных бровей. Видя, что все молчат, задумавшись над его словами, он счел себя вправе добавить и еще кое-что.

— Вот я, например, до недавнего времени думал, что земля — она вроде блина. И все так думали. И вы тоже. А некоторые и посейчас так думают.

— А какой же ей быть? — пробормотала испуганно Мария.

— А такой! Не вроде блина! А вроде арбуза.

— Господи помилуй, чего только тебе в голову не взбредет? Белены ты, что ли, объелся, человече! — в отчаянии воскликнула Мария и мелко-мелко закрестилась.

Ион и Мариука Хурдубец лукаво переглянулись. Когда-то и они поспорили: круглая земля или нет? Потом поцеловались и решили: пусть ее будет какая есть.

Макавей, подхлестнутый словами жены, сурово и упрямо продолжал:

— Она круглая и вертится. Так говорит наука. А наука — в книгах. А книги — в клубе. Теперь только дураки еще думают, что земля словно блин.

Петря глубже залез в свой угол, вспомнив, что и он так думал, что он глуп, как все глупцы, а Ана — она умная. Уж лучше бы он оглох и не слышал, о чем тут толкуют.

— Книги, — продолжал Саву Макавей, — это самое замечательное и удивительное из того, что делают люди. В них вложили душу самые большие мудрецы. Читаешь ты их, и у тебя самого душа становится красивее и мудрее. Я слышал, как читали книжки в Кэрпинише и Брецке. Есть книги, которые так хватают тебя за сердце, что слезы навертываются. Слушал я книжку, в которой рассказывалось, как послали одного парня на войну, как били его старшина и офицеры и как он убежал к русским. Говорилось там и про мироеда, как издевался он над крестьянами. Захотелось и мне прощупать Нэдлага, взять его за шиворот…

— С тебя, дурного мужика, как раз и станется!

— А вот и станется! — вспылил он, задетый дерзкими словами Марии, и, рассерженный, замолчал, соображая, на чем это его прервали и откуда вести речь дальше.

В этот момент из своего угла хмуро, не глядя на людей, заговорил Петря, словно рассуждая сам с собой:

— Так-то оно так, да устроить у нас клуб трудно.

— Почему трудно? Ни чуточки не трудно, — вспыхнула и завертелась на своем стуле Мариука, готовая начать перепалку. — Другие устроили, устроим и мы. В каждом селе есть клуб. В Брецке что ни воскресенье, то вечер…