Ремус Лука - Избранное

— Не уезжай… Не оставляй меня…

— Господи, неужели ты думаешь, я тебя брошу?

Петря схватил ее и в отчаянии стал целовать, вновь погрузившись в бездонный водоворот объятий, куда, словно из неведомой дали, донесся теряющийся голос женщины — чуждый, необычный:

— Петря… лампа… увидят…

Недели две все шло по-старому.

По утрам Петря брал сумку с едой и отправлялся через холм в госхоз. Ана шла вместе с ним до вершины холма к ореховому дереву, старому свидетелю их любви. Поцеловавшись и улыбнувшись друг другу, они расставались. Проводив взглядом мужа, Ана возвращалась к своему хозяйству.

О клубе ни один из них не забывал, но в разговорах они осторожно обходили его. Каждый упорно думал о своем. Петря тешил себя мыслью, что Ана забыла про клуб, а она, строя свои планы, тайком радовалась, что муж примирился и, кто знает, может быть, даже будет ей помогать. Каждый верил, что другой про себя уже согласился с его тайным желанием.

Вечером, когда муж, усталый, возвращался с работы, его ждали вкусная еда и ласки жены, поэтому он старался упрятать подальше проклятое беспокойство.

Казалось, что все опять пошло по-прежнему: дунул злой ветер, зарябилась на мгновенье гладь их жизни, но ветер утих, и водная поверхность снова простерлась блестящим зеркалом.

Вечера и ночи опять принадлежали любви, которая сжигала их, как и в первые недели их совместной жизни.

Однако жизнь состоит не только из вечеров и ночей любви. Между ними есть и дни. И дни стали казаться Ане нескончаемыми и бесплодными. Пока она была с Петрей, она знала, что ей делать: не раздражать мужа, оберегать его, словно мать своего заснувшего ребенка. Но днем, когда она возилась во дворе, плела циновки, кормила птицу, ее одолевали сомнения. Она видела, что люди, как и раньше, выходили на поле с плугами, с заступами на плечах, спускались с холма в Кэрпиниш, перекапывали виноградники, собирали сухой бурьян, сваливали его в огромные кучи и сжигали, возили на поля навоз, медленно шагая рядом с суровыми, невозмутимыми волами, — все шло так же, как и десятки лет назад. Для них в этой жизни как будто ничего не изменилось. И безразличие людей причиняло Ане боль: она знала, что для каждого из них она должна сделать доброе дело, но порой ей казалось, что это доброе дело никому и не нужно. Люди забыли о клубе: так радостно и воодушевленно приняли они эту весть и так равнодушно похоронили ее. «Ну и хорошо, избавилась от заботы», — пыталась она убедить себя, но в душе была недовольна. День ото дня в ней росло беспокойство. Ана не очень ясно представляла, откуда оно, но чувствовала, что люди не забыли про клуб.

В такой маленькой деревушке, как Нима с ее редкими хатками вдоль узкой, обрывистой и извивающейся, словно путь пьяного человека, долины, все события — большие и маленькие, печальные и веселые, постыдные и похвальные — происходили на глазах у всех. Здесь люди знали друг друга, словно свою сермягу — каждый стежок и с изнанки и с лица; здесь хозяйка, услышав на другом конце деревни кудахтанье, безошибочно определяла: снеслась пеструшка Розалии Кукует; здесь даже школьники, выгоняя на холм скотину, рассказывали друг другу, как живут. Георгишор Флоря с женой, как она стрекочет, словно сорока, понося его, и как он бьет ее до синяков; здесь необычайные происшествия на долгие годы оставались в памяти живыми и неизменными, и течение времени измерялось этими происшествиями. Все знали, что война началась в тот год, когда Кривой Нэдлаг убил парня из Брецка, потому что от него забеременела Домница, его старшая дочь, а окончилась война, когда Вэлян, муж Истины Выша, повесился от любви к Соломонике, дочери Сэлкудяну, и что аграрная реформа была тогда, когда Саву Макавей вернулся пьяным из Кэрпиниша, распевая на всю деревню:

А Мария шла в двух шагах позади него и, сгорая от стыда, ругалась: «Да замолчи ты, старый дурак! Люди слышат!»

В такой маленькой деревушке, как Нима, подобное событие не могло пройти незамеченным: женщина, и вдруг — заведующая! Волновал людей не столько сам клуб, который мог быть, а мог и не быть, сколько этот невиданный случай: необразованная крестьянка, в домотканой юбке и платке на белокурых, заплетенных в косы волосах, с большими шершавыми ладонями, и на вот тебе — заведующая клубом! Читаешь такое в газетах и пожимаешь плечами: бывает, а сам не видал, не знаю. А вот теперь крестьянка-заведующая у всех перед глазами. До вчерашнего дня все говорили ей: «Эй, Ана, что поделываешь?» А теперь как к ней обращаться? Госпожа заведующая? Но ведь она такая же крестьянка, как и они. Ана, ты? Нельзя, все-таки заведующая. А самое главное: кем же она командовать будет, раз заведующая? Вопрос этот не давал покоя женщинам, и особенно тем, которые считали, что язык дарован им природой не для того, чтобы сохнуть без дела, и которых народ по этой причине прозвал трещотками.

Когда Ану встречали на улице или, проходя мимо дома, видели хлопочущей во дворе, ей кричали тонкими голосами, растягивая слова: «Добрый день» или «Добрый вечер», — никак не называя ее, затем быстро добавляли вполголоса: «Что слышно? Как дела?» — ловко избегая «ты» или «вы». Ана отвечала, как обычно, спокойно и ласково, и тогда женщины, словно невзначай, громко и равнодушно задавали еще один вопрос, не спуская острых глаз с загорелого лица Аны: «А Петря как поживает?» Женщины знали, что Петре не по душе назначение жены заведующей. От Аны это не могло ускользнуть; природная женская проницательность обостряется в затруднительных положениях. И она дружелюбно отвечала: «Хорошо! Работает, как все мужики…»

В бесконечных разговорах, которые велись через плетень или у колодца, женщины слово за словом разбирали все, что говорила Ана. Что же это такое: работает, как все мужики?! Значит, мужики работают, а женщины заведуют? Гордячка! — решили они.

Беспокойство женщин возбуждало и мужчин. Они удивлялись, пожалуй, даже больше, чем женщины, но остерегались обнаруживать это. Подумаешь, какая важность, говорили они. Ведь не полями она заведует, не лесами, не деревней. Тут бы ей, бабе, не выдюжить. Она над клубом хозяйка. А в песнях да танцах и женщины понимают. А Ана к тому же красиво поет и пляшет хорошо. Так что уж тут удивительного? Однако про себя они считали, что мужчина даже и для клуба бы подошел.

Ана понимала, почему переменилось отношение к ней, догадывалась, что странные взгляды, вопросы с подковырками и даже то, что здороваются с ней не как обычно, — все это из-за того, что ее назначили заведующей клубом. И если бы не Хурдубецы и Макавей, она бы чувствовала себя более одинокой, чем в лесу.