Вернер Линдеманн - Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца [litres]

Зной, заставляющий встать на колени. С едва заметным воздушным потоком тянется вонь навозной жижи со свинофермы. Долетает на нашу сторону. Вокруг воняет как в клоаке.

Дела скверные. Мне хочется напиться. Я был на заседании правления союза, остался на ночь в Ростоке, а теперь нахожу записку на столе: «Пока! Скоро увидимся».

Комната Тимма пуста.

Куда его понесло?

Почему тайком?

На оконном стекле капля дождя; слеза боли странствующего облака. Ветер подхватывает её со стекла и раскалывает на много маленьких страданий.

Говорят, если птица исчезла, нужно осмотреть клетку. Я ищу по комнатам, будто могу его где-то найти.

Чем мне теперь согреться? От чего остыть?

Приказываю себе: не глупи, старик! Ты чувствуешь оскорбленным свое тщеславие, потому что мальчик не поставил тебя в известность. При его спонтанности этого безмолвного переселения можно было ожидать.

С утра думаю: Ехать в мастерскую? Не ехать в мастерскую? Только не становись чучелом! Я не еду.

Вечером неожиданно появляется Вольфганг Шп., ухмыляется. Я рассказываю ему, что Тимм исчез с мешком и пакетом. Я выдвигаю все возможные предположения, где мог спрятаться парень. Шп. некоторое время смакует мое уныние. Наконец он говорит: «Я должен передать тебе привет от твоего мальчика; он живёт в нашей деревне у своего знакомого, корзинщика».

Я бегу через пастбище, бросаюсь в скошенную траву, прячу нос между соломинок. Чувствую запах пряного аромата.

Мгновение, когда жизнь кажется настолько совершенной, что хочется умереть.

М а л х о в: В то время, когда тебе было 19 лет и ты переехал в деревню к своему отцу, знал ли ты на самом деле, что отец напишет книгу об этом времени?

Л и н д е м а н н: Нет. Я знал только о том, что он ведёт дневник. Он постоянно делал записи и иногда странным образом расспрашивал меня. Это было непривычно. И поэтому я в конце концов однажды тоже настоял на его ответе: что ты постоянно спрашиваешь меня о каких-то странных вещах? Дело в том, что это было несвойственно для него, поскольку в остальное время мы почти никогда не разговаривали друг с другом. Как-то раз он сказал, что пишет дневник о нашей совместной жизни. Вероятно, он уже чувствовал, что надолго нам вместе хорошо не будет.

М а л х о в: Книга вышла уже через несколько лет, в 1988-м.

Л и н д е м а н н: Да, практически это уже была книга времён воссоединения Восточной и Западной Германии. Относительно него это была книга, в которой он проявил возмущение, в которой многое в ГДР подвергал критике.

Раньше он бы такого себе не позволил, но тогда уже наступило время перемен. Потихоньку всё становилось более либеральным, в том числе и в литературе, – в воздухе уже витал переворот. Вот почему он рискнул немного выйти за рамки и покинуть зону политического комфорта.

М а л х о в: Ты знаешь, почему между созданием книги в 1981–1982 годах и её изданием прошло так много времени?

Л и н д е м а н н: Чтобы понять это, я ещё и расспросил свою мать: книга была слишком смелой для издательства «Volk und Welt», потому что содержала ряд опасных мыслей о ГДР, исходивших как от него, так и от меня. По этой причине она лежала в ящике письменного стола. Как-то раз, в восьмидесятые, мой отец на одном приёме встретил сотрудника «Buchverlag Der Morgen», издательства, которое всегда не очень-то придерживалось партийной линии и порой было несколько смелее других издательств.

М а л х о в: Ты помнишь, какой эффект произвела книга после своего появления?

Л и н д е м а н н: У меня совершенно не осталось об этом воспоминаний. Думаю, что я полностью их вытеснил, потому что мне нисколько не понравилось то, что мой отец просто взял и опубликовал это, не спросив меня.

Все знали, что в книге я и есть тот самый Тимм, о котором он пишет. Мне это было крайне неприятно. Я расценивал это как пристальное разглядывание моей жизни. А он просто выложил это, не спросив меня. Мог хотя бы показать мне это заранее. Он элементарно поставил меня перед свершившимся фактом, конечно же, это было вопиюще.

М а л х о в: Как на это реагировала твоя мать?

Л и н д е м а н н: Моей матери это было по нраву, и она оказывала содействие и создавала популярность книге в своих кругах. После множества детских книг эта была первой книгой для взрослых читателей, и поэтому увлекала. Ведь отец вышел из детской и юношеской литературы, и его коллеги в ГДР, как я полагаю, слегка посмеивались, не принимали книгу всерьёз. Прежде всего это когорта, находящаяся выше Мекленбурга, Хельга Шуберт, Христа Вольф, знаменитые имена по тем временам. Часто встречающиеся там, на вечеринках анклава деятелей искусства.

К слову, мой отец всегда был великодушен и сам устраивал вечеринки во дворе своего дома. По-моему, это то немногое, что я унаследовал от него. Устраивать вечеринки и собирать народ. Ему просто доставляло удовольствие быть хорошим хозяином. Дом был всегда полон гостей из Лейпцига, из Ростока, иностранных гостей, например, из Казахстана. Это всегда было для него волнительно. Он стоял у плиты, стряпал, закупал с избытком вина, а в саду всегда был костёр.

В какой-то момент он переставал пить, потом в девять сваливал, а вся компания продолжала пировать. А утром он вставал в четыре, убирался и наводил чистоту. Это я хорошо помню и очень часто думаю об этом.

После поворотного момента в Германии всё это закончилось. Люди потянулись в другом направлении. В ГДР вдруг стало не так интересно, уже не круто проживать в деревне. Теперь надо было ехать в Париж, в Нью-Йорк и Лондон, и всё рассыпалось. Подобное происходило и с моими друзьями. Изо дня в день они исчезали. Уже потом, в конце девяностых, всё восстановилось и люди опомнились. Начали возвращаться те, кто уехали первыми, перебесились. Затем возникло напряжение. Речь шла о том, чтобы снова найти работу. После воссоединения Восточной и Западной Германии многие потеряли свои рабочие места и вынуждены были искать для себя что-то новое. Рабочего места, на котором ты трудился, больше не было. Начался период мероприятий по созданию рабочих мест для безработных. Во времена ГДР это было так: у тех, кто занимался искусством, всегда были какие-либо заказы. Художник не оставался голодным, и так происходило изо дня в день. Ты должен был приспособиться к рыночной экономике. Если ты, к примеру, не считался галеристом – это конец. Я впервые видел, как признанные художники работают где-то на внутренней отделке помещения или вынуждены вдруг преподавать, давать уроки рисования или что-то в этом роде… Мой отец тоже столкнулся с этим. Встреч с читателями осталось совсем мало. Хотя имелось несколько старых групп в библиотеках, но у школ, к примеру, больше не было средств, чтобы платить за встречи с читателями. Ведь во времена ГДР он реально был в разъездах, из одного небольшого городка в другой, от Стендаль в Дессау, от Дессау в Биттерфельд-Вольфен и т. д. Он знал многих учительниц и учителей и директоров в школах и всё тогда организовывал сам лично. Долгими часами по утрам он сидел и писал письма, компоновал свои маршруты. Всё происходило через почту, мобильного телефона не было. В день он писал по 20–30 писем. Потом на велосипеде приезжала почтальонша и закатывала глаза, потому что у него для неё снова имелась целая пачка писем. Потом дело прогорело, и в какой-то момент деньги, к которым он привык, исчезли. При ГДР он был далек от страданий. У нас всегда были новые автомобили, благодаря его поездкам и книгам снова и снова зарабатывались деньги.