Вернер Линдеманн - Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца [litres]

Л и н д е м а н н: Безусловно. Даже мама говорит, ему не хватало смелости. Конечно, в книге вы не станете представлять себя трусом, но мне не хватает там хотя бы немного самокритики. Он слишком мало вопросов задает себе. Там присутствуют два-три подхода, но, как я всё еще нахожу, в них, как правило, я – это шут, над которым возвеличивается он.

М а л х о в: Да, но что поразительно: отец – писатель, даже лирик, и ты тоже… Всё же, это довольно близко.

Л и н д е м а н н: Самое смешное, что я никогда не имел отношения к его книгам, даже если он мне время от времени что-то показывал. Иногда я находил его описания очень удачными. У него на самом деле были очень красивые сравнения, метафоры, аллегории. Но он был очень навязчив, когда показывал мне что-то, и всегда хотел немедленно получить одобрение, когда моя мать, к примеру, отсутствовала. С моей матерью он очень много беседовал о своих текстах. Она, как профессиональный журналист по культуре, конечно, интересовалась тем, что он писал. Они часто обменивались мнениями по этому поводу, пока позже в их отношениях не стал доминировать хаос.

М а л х о в: Однако он цитирует твоё стихотворение, которые ты написал в 9-летнем возрасте, стихотворение о щелкунчике.

Л и н д е м а н н: Да, а еще оно появилось в детской книге «Петух летит на крышу», которую выпустило его издательство детской литературы (Edition Peters, Leipzig), даже с нотами.

К слову, в наши дни о стихотворении, которое я написал в 9-летнем возрасте, распространяются как о теоретическом насилии.

М а л х о в: С какой стати?

Л и н д е м а н н: Ну, в двух строчках в конце…

М а л х о в: Вот как, если орех там интерпретировать как метафору: орех – это женщина…

Л и н д е м а н н: Правильно.

М а л х о в: Да, но если серьезно, Тилль, то очевидно, что твой отец все-таки повлиял на тебя. То, что ты сейчас делаешь литературно, не так уж далеко от того, что делал он.

Л и н д е м а н н: Я думаю, что в подсознании это четко повлияло. Я помню давнюю ссору, которая между нами произошла. Мне было 13 или 14. Мы ехали из Нойбранденбурга, где в то время жили, это долгий путь до дома в Мекленбурге. Дорога постоянно была слякотной и грязной, и мы говорили о том, кем я хочу стать. «У тебя уже сейчас должны быть мысли о том, мальчик, кем ты хочешь стать». Мой ответ: «Я пока не знаю, может быть, рыбаком в открытом море». Но незамедлительно, неважно, что бы я ни сказал, возникали возражения: «Но тогда ты должен получить аттестат зрелости. Но тогда ты будешь всё время вдали. Но тогда ты не сможешь завести отношений». Постоянно было «но». В какой-то момент это, как обычно, подействовало мне на нервы и я сказал: «В худшем случае я просто стану писателем». Я до сих пор помню, как стало чужим его лицо. «И что ты думаешь тогда, чем я занимаюсь! Это очень тяжелая работа! По сути дела это даже не работа, это страсть. И это работа, которая должна доставлять удовольствие». Я говорю: «Я не знаю никого, кто работает с удовольствием». «Да, в этом-то и проблема. Надо искать себе работу, которая доставляет удовольствие». Тогда я снова: «Но некоторые так и не могут выбрать…» Эта гигантская дискуссия произошла потому, что я не принял его профессию всерьез. При этом он совершенно сбился, смешно!

М а л х о в: Как прошли его последние годы в объединенной Германии?

Л и н д е м а н н: Отчасти унизительно. Он организовал еще несколько встреч с читателями, так же еще подписывал книги, но их становилось всё меньше и меньше. Через несколько лет он сидел на каких-то народных праздниках, за небольшим походным столиком, на котором выставлял на распродажу свои сложенные в стопку книги. Он скупил их у одного книготорговца-оптовика. Мы с другом на Ford Transit поехали к этому торговцу на склад и забрали все его книги, которые там лежали, но уже не продавались. Почти все восточногерманские издательства были закрыты.

М а л х о в: Как он отнесся к воссоединению?

Л и н д е м а н н: Кошмарный сон. Как раз для него это стало завершением всех привилегий, завершением хорошей жизни. Хотя он продолжал писать, но, например, однажды в дом пришло письмо от юриста: дом, в котором он прожил 30 лет, который он сам построил, ему совсем не принадлежит. Он немедленно предъявил дарственный акт от сельскохозяйственного кооператива, но оказалось, что договор дарения забыли внести в земельный кадастр. Это они через два-три года выяснили, так что дом у него забрали. Конечно, кого во времена ГДР интересовала регистрация в земельном кадастре? Сельскохозяйственный кооператив стоял выше всех. Мы даже не знали, что это такое, что вообще существует земельный кадастр. Отец получил дом в дар от кооператива, с печатью и всем, что полагается. Несмотря на это он оставался в доме до самой смерти. Ультиматуму было больше года, адвокаты еще боролись, но у него не было шансов. Дом был «возвращен», как тогда говорили. За это время он приобрел онкологию. Быть может, всё это ударило по его желудку, а может, и нет.

М а л х о в: Ты с ним помирился?

Л и н д е м а н н: Я навещал его. Он постоянно находился под морфием, и тут не оставалось ничего другого, как свернуть дело по-быстрому. В то время у меня была новая девушка, я таскал ее с собой в больницу.

Потом он еще мог возвращаться домой, как это обычно бывает. Только вы выходите из больницы, вас оперируют, облучают, всё снова великолепно, вы думаете, что снова на высоте, туда-сюда. Так проходит месяц, два, а потом в пределах двух, трех, четырех недель всё кончено. Так было и с ним. Но приезды во Фленсбург в больницу – это было хорошее, мирное, спокойное время. Мы даже много смеялись. Потом он вернулся домой. Он снова начал работать. На Рождество я с Неле, моим другом Матти и еще одним другом хотел поехать в Венесуэлу на серфинг, и спросил его, всё ли в порядке. Всё в полном порядке, сказал он. Потом мы полетели туда между Рождеством и Новым годом, с промежуточной посадкой в Нью-Йорке, потом дальше, в Венесуэлу. Там тогда тоже произошла какая-то небольшая революция, небольшая Гражданская война, невероятно. Через три недели отпуск уже подошел к концу, но мы легко приплюсовали еще три недели. Так что оттуда еще дальше, в Бразилию. Чтобы сохранить тогдашнюю работу в «Galerie am Schweriner See», в Венесуэле, за 20 долларов, я выписал себе медицинскую справку. После нашего возвращения мне в Берлине пришлось даже пойти к окружному врачу, потому что в мою болезнь не поверили, и там я очень скверно врал. Неле опоздала в школу на три недели, невероятная драма. Вечером, сразу после возвращения, мы сидели в нашем любимом кабаке, у Шёнхаузских ворот, в «Chagall», где работала на то время подруга Пауля, нашего будущего гитариста в «Раммштайн».

Вдруг она сказала: «Звонила твоя сестра, твой отец умирает, они ищут тебя 14 дней, ты должен идти прямо сейчас». Я с Неле сразу же поехал, спустя два дня он скончался. Он действительно дождался нас. Меня в меньшей степени, но он хотел еще раз увидеть свою внучку. Моя мать тоже находилась с ним, когда он умер.