Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Все-таки лучше, когда обыденное остается обыденным.

Вы с самого начала уверены лишь в одном – в обреченности героя. Никакого дешевого ожидания пошлой возможности бегства или спасения от действительности. Ведь в конечном итоге от смерти никому не уйти. И поэтому в трагедии больше напряжения – атмосфера накаляется, вы точно знаете, что герою грозит смерть, и перед вашими завороженными глазами мелькают картины того, как он к ней движется – как кошка крадется к мыши или мышь к кошке. Колесо проскальзывает в пальцах Фортуны, но хватка судьбы непреклонна.

Вы думаете, я сильно упрощаю? Я вижу по выражению твоего лица, Фрэнсис, что да. А что, если я заставлю героя потерять равновесие на колесе, то есть помогу его движению вниз, и моя рука поддержит силы, которые ему противостоят? Именно это я и делал. Когда какой-нибудь у них порок природный (в чем нет вины их, так как не вольна себе судьбу избрать природа), какая-нибудь жизненная ошибка или, если уж на то пошло, привычка, противная приличью, какой-нибудь недостаток характера – мнительность, высокомерие, алчность, честолюбие, тщеславие, доверчивость, ревнивость, слепота, похоть, даже ум и идеализм, невинное легкомыслие, неосторожность, отсутствие подозрительности – другими словами, все, что мы ценим и уважаем – в особых обстоятельствах, в которых по иронии судьбы он оказывается, может обернуться против героя – в неподходящем месте и в неподходящее время. Будь чище святости самой они, будь качеств в них, сколько человек в себе вместить бы мог, – во мненье общества за тот порок единый осуждены…

А дальше все внешние и внутренние силы объединяются для того, чтобы произвести катастрофу, в которой гибнет не только герой, но и его враги, друзья и те, кого он любит. Достается даже ни в чем не повинным или относительно неповинным наблюдателям. Мне хотелось заставить зрительный зал почувствовать, что все и каждый были виновны. Нельзя во всем винить лишь героя, но и нельзя полностью ему симпатизировать. Ведь у него была свобода выбора, свобода выбирать или не выбирать. И не выбрать – тоже своего рода выбор. Он же видел, что на него надвигалось. Жаль его, конечно, но вы допускаете и соглашаетесь со справедливостью происходящего, хотя это неверно. Вы попались и запутались в сетях немыслимых сложностей жизни – но почему-то чувствуете, что вы в ней теперь лучше разбираетесь, хоть это и заблуждение. Вы примирились не с одной точкой зрения, а с признанием того, что правда не исключает своей противоположности и что сегодняшние ответы на волнующие вас вопросы могут отличаться от завтрашних.

Из этого не следует, что такую трагедию легко пережить. Сын подозревает мать в измене мужу с братом отца, а потом выясняется, что все гораздо хуже, ведь речь идет еще и об убийстве. Его предают друзья и возлюбленная. Ему не хочется жить. А человека постарше раздирают на части подозрения, что его жена изменяет ему с его другом. Женщина бродит в одиночестве в ночи, ломая руки и раскаиваясь в убийстве, которое, как она думала, ее совесть позволит ей пережить. Ее брак на мели, муж продал свою бесценную душу дьяволу, всегдашнему врагу человека. Как и тот, кто задушил свою невиноватую жену, а потом понял, что был он как древний иудей, который собственной рукой поднял и выбросил жемчужину, ценней, чем край его. Как невыносимо! Какой доселе небывалый час! Отец обличает своих дочерей. Неблагодарные чудовища! Как будто в мире страшное затменье, луны и солнца нет, земля во тьме, и все колеблется от потрясенья. Но затмения не происходит, видно и луну, и солнце, а вместо них временно затмевается человеческая добродетель, но не человеческое величие.

И вот что неожиданно: перед тем как упасть, гаснущие звезды видят то, что возносит их на другую плоскость, и на мгновенье вам тоже разрешается на нее подняться. Но только на мгновенье. Вместе с ними вы видите все с космической точки зрения и чувствуете, что, как бы печально ни было положение дел, вас омывает волна непредубежденности. Мы знаем, что жизнь – череда лишенных смысла «завтра», которые ведут нас к смерти, и мы прокручиваем в уме человеческую жизнь: конец, конец, огарок догорел, жизнь только тень, она актер на сцене, жалкая сказка в пересказе глупца – и трескучие слова постепенно и как по волшебству стихают, оставляя нас неустрашимыми перед лицом небытия, которое всех нас ожидает.

И вот это сочетание действительного и идеального миров в едином новом мире пьесы, независимом, священном и правдивом, но в то же время хрупком, нежном, недолговечном и печальном, и делает театр волшебством, а трагический момент таким таинственным и проникновенным. Зритель возвращается домой в свой Мертвецкий переулок, зная, что человеческое существо благороднее, чем он полагал, и тем не менее сознавая, что людское своеволие все равно будет побеждено вселенной. Но дело не в этом. Зритель на седьмом небе со свечой в руке. Только что побывав в аду, он немного ближе к раю. И, несмотря ни на что, у него появился проблеск надежды в темноте. Только лишь потому, что какой-то безумный сочинитель, одержимый злым духом, нашел время выразить все это в словах, которые потом произнесли со сцены. Ведь где-то там внутри нас должно же быть добро. И в жизни, и в том, что он только что видел, возможно, даже есть какой-то смысл.

И последнее, Фрэнсис. В конце трагедии герой умирает – это прописная истина, обязательное условие трагедии, которое я никогда не пытался изменить. Но настоящая трагедия – в перенесенных душой страданиях. Отелло внутренне умер задолго до того, как убил жену, а потом себя. Макбет давно уж как утомлен солнцем и устал от «завтра». Лир умирает на дыбе жестокого мира в третьем акте, и человек на сцене, держащий в объятиях труп дочери, – давно мертвец. И Гамлет умирает не от яда – он исподволь распрощался с жизнью до того, как умолк навеки. И все же он должен был умереть.

Не потому, что все истории оканчиваются смертью, а потому, что смерть удовлетворяет нас художественно, создает ощущение, что колесо действительно провернулось, часы протикали, а на более примитивном уровне смерть героя удовлетворяет тягу зрителей к крови. Зрители жаждут крови. Кровь смывает кровь. Они много ее повидали и не пресыщаются ею. Печень грешного жида, палец задушенного младенца, рожденного в канаве шлюхой, – какие неприятные картинки! Да. Но то была их Англия. И принимайте ее такой, какая она есть. Другой у них нет. Жизнь продолжала быть медвежьей ямой, и они требовали развлечений на тот грош, что заплатили при входе. Вот вам и вся правда.

Становясь взрослее, мы вырастаем из трагедии. Мы привыкаем к ней, но не становимся к ней бесчувственны и вопреки горькому личному опыту надеемся, что за трагедией придет что-то другое, что жизнь не кончается после смерти, что есть что-то вроде искупления, освобождения. И даже понимая, что это не так, мы все равно продолжаем верить.