Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Покой.

Покойся, мятежный дух.

Как правило, призраки не произносят эпилогов, но я, освобожденный от любых пут времени, могу поступать, как пожелаю. И есть ли голос убедительней, чем снявшая оковы душа героя нашего повествования? Ведь нет уже земной и грязной оболочки праха, и я могу обращаться ко всем вам, милостивые государи, напрямую – кто бы вы ни были и где и когда бы вы ни жили.

Прежде всего вам, наверное, хочется узнать, как я умер. Не знаю, почему это всем так любопытно. Ведь сказал же я Фрэнсису: существует единственный способ прийти в сей мир, на это представление с шутами, но выходов – тысячи, и какая, собственно, разница, через какой ты вышел? Уходишь ли ты раскланиваясь, смеясь, проклиная, под бурные аплодисменты, равнодушное молчание или насмешки – все пути ведут туда же. Не важно, как человек умер, важно, как он жил. Возможно, я умер от болезни Венеры, поплатившись за грехи молодости. А может, когда во второй половине марта вдруг резко потеплело, я перебрал во время попойки с Драйтоном и Джонсоном и по неосторожности подхватил простуду, за которой последовала горячка, а потом пришла «подруга стариков» – пневмония, которая меня и прикончила. Может статься, я умер от последствий лондонской жизни: слишком много работал, слишком мало спал, ел в одиночку, пил, сочинял далеко за полночь, скрипел пером при свете лампы, чадящей вонючим салом, по грубому шероховатому пергаменту фолио, напрягая нездоровый мозг, следя за тенями, скользящими по стенам. Я уж перестал распутничать и пировать в компании лондонских весельчаков, пить до рассвета и затевать кулачные бои с подонками, воняющими потом, – все это было в далеком прошлом. Но и респектабельная жизнь тоже не прибавляла здоровья – постоянный литературный труд, чтение, редактирование, актерство, режиссура, управление театром, изнурительные гастроли, непрестанное сочинительство в водовороте жизни. А может, я умер от тифа или паралича? – или в конце концов, после многих промахов, за мной пришла и все-таки поймала в свои сети чума? Нет. После свадьбы Джудит со мной действительно приключился небольшой удар, здоровье мое пошатнулось и пошло на ухудшение. Но я уже так и так выгорел дотла или, как говорила мама, «напрочь изнемог». В итоге я умер от того, что я был Уильямом Шекспиром. Я умер от сорока пьес, ста пятидесяти четырех сонетов и всего остального. Не одно меня убило, так другое.

А разговоры о дне рождения, которые я смутно слышал в час, когда горит окно для гаснущего взора? Я умер в день своего рождения, 23 апреля, – верный себе апрель нанес очередной удар. Похоронили меня 25-го. Энн прикрыла мне глаза однопенсовыми монетами, проводила меня до церкви и в могилу и продолжила вдовствовать. В этом у нее был богатый опыт.

Последний путь человека бесконечно печален. Сама по себе смерть может быть ужасной, грустной, трагичной, отвратительной или просто банальной – несущественным событием. Большинство философов именно так и утверждает. Но, по-моему, особенно печально в траурном шествии то, что тело везут по улицам, хорошо знакомым усопшему, где прошла его жизнь. Мой путь был совсем незамысловатым: под перезвон ненавистного колокола по Чэппл-Лейн, мимо моей старой школы и вдоль сияющей реки по усаженному ивами берегу Эйвона к церкви Святой Троицы. Меня везли мимо липовых и ольховых деревьев, но я больше не мог слышать плеск речных волн и шорох тихо проплывающих лебедей. А дальше – на крыльцо церкви и вверх под неф перед алтарем, поближе к северной стене, на место упокоения, где по окончании церемонии могильщик закопал меня на глубине семнадцати футов под основанием церкви.

Объяснения излишни. Большинство стрэтфордцев довольствуется могилой в шесть футов глубины, но я рад, что заставил могильщика потрудиться и вспомнить эпитафию, известное вам четверостишие, которое я сочинил, а Фрэнсис записал. Вы мне не верите? Оно и понятно, кто ж верит призракам? Сходите на мою могилу в Святой Троице и взгляните на могильный камень. А если вы его уже видели, не показался ли он вам странным?

Бросается в глаза отсутствие имени. Поразительное дело, ведь он увековечивает память величайшего писателя всех времен – наконец-то я говорю об этом без всякого хвастовства, хоть и не без удивления. Не кажется ли вам, что, если бы я доверил погребение своим потомкам, они бы уж расстарались и высекли бы мое прославленное имя, названия моих творений, указали бы годы жизни, дворянское сословие и небезызвестный девиз – «Не без права». Но то, что я выбрал безымянное погребение в земле, уже и без того усеянной многочисленными известными людьми, доказывает, что я все организовал сам и сам сочинил свою эпитафию, продиктовав ее Фрэнсису.

Она одновременно запрет и проклятие. Я достиг своей цели. Финальная месть могильщику, который страшил меня, когда я был мальчишкой. Он и ему подобные с лопатой в руках приходили в церковь, перетаскивали кости в склепы и наводили ужас на будущих Уиллов и Джульетт. Мои опасения оправдались: позже даже останки моей дочери Сюзанны извлекли, чтобы освободить место для плательщика церковной десятины. Какое унижение! Тебя выкидывают из могилы, из черепа делают винную чашу, из костей – курительные трубки, чтобы пьяницы и хамы – работники кирки и заступа – могли курить свой черный табак. Что может быть хуже? Вот почему свои последние строки я написал намеренно безыскусно, чтобы воззвать к грубому невежеству могильщиков и церковных писарей.

Я достиг своей цели. Стрэтфордский могильщик внял проклятью (и кто бы не подчинился, чтобы обезопасить себя?) и, опасаясь за тех, кто придет ему на смену (возможно, его же сыновья и внуки), закопал меня поглубже, где меня никто и никогда не потревожит. Даже когда через семь лет умерла Энн Хэтэвэй и хотела быть захороненной со мной в могиле, ей отказали в ее последней воле. Как я завещал – чтобы мой прах не смешался с прахом женщины, для которой наш брак был обманом. Неужто союз костей в загробном мире возместит целую жизнь порознь? Какая ложь и лицемерие! Но проклятие подействовало, и могильщик, убоявшись потревожить мой надгробный камень, вырыл ей могилу неподалеку от моей, настолько близко, насколько осмелился, но отдельную. Мою не вскрыли, чтобы впустить туда Энн, два тела остались порознь и никогда не соприкоснутся, как почти на всем протяжении нашей жизни – ни душой, ни телом. Проклятие было больше чем проклятие, даже с того света мне удалось добиться ее изгнания из своей могилы.

Даже в смерти никакого уютного воссоединения. Могила и эпитафия были двойным оскорблением – ведь финальный акт не всегда заканчивается, как в пьесе. По крайней мере, для нас с Энн. Она, как всегда, всего лишь где-то сбоку – хоть и не сбежала от меня, как я от нее. Неромантично, но правдиво. Река протекает в нескольких футах от церкви, и мой прах давно просочился в глубь нее, она потихоньку сглодала мои останки, и они тонкой струйкой ушли в море. Все, что могло умереть, давно ушло из-под могильной плиты в море, где со мной больше не происходит никаких превращений – ни костей, ставших кораллами, ни перлов там, где раньше взор сиял, ни наяд, которые точно каждый час звонят в колокол. Никаких дивных перевоплощений. Я больше не одинок. Я нигде. Я везде. Мои атомы принадлежат вам, мои молекулы – часть вас, вы вдыхаете и выдыхаете меня. И возможно, это пышнее и грандиознее всего. Бен Джонсон назвал меня памятником без надгробия. Тогда мое место погребения в Стрэтфорде – это гробница без тела. Но во избежание библейских аналогий сменим тему. Скажу лишь, что писатели прокляты – их преследуют духи, и пусть будет благословен всякий, кто, как вы, не тревожит меня. Я рассказал вам все как есть. Больше не знаю даже я. И мое последнее слово – одновременно и проклятие, и благословение, потому что жизнь штука сложная.