Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Цель драмы именно в бегстве от действительности – в ощущении свободы от того, что тебя выпускают в мир, где все по-другому. Ты быстро привыкаешь к миру персонажей из воображаемой жизни, и тебе до смерти хочется, чтобы они тоже испытали такое же освобождение. Когда оно наступает – это двойное удовольствие. Иногда с определенной целью, когда сэр Тоби Белч прячется за самшитовым деревом или во вставной пьесе в «Гамлете», иногда для атмосферы – как упоминание вороны, направляющейся в грачовник, или ради иронии, как тот стриж, гнездящийся в замке Макбета и, как кажется Банко, освящающий безопасное убежище.

Иногда это свобода ради самой свободы, как, например, когда Эдгар в «Короле Лире» приводит отца на обрыв утеса. Для чего? Просто так. Ради внезапного прилива легкости и радости. Вы вырываетесь из драмы. Пьеса улетучилась. Вместо нее – свежий воздух, рыбаки, морские птицы, собиратели морского укропа, моряки и приглушенный плеск волн прибоя о гальку, доносящийся с берега внизу. Круча так высока, что моря не видно, но вы его слышите в своем воображении…

И смотрите на сцену с неподдельной радостью, потому что автор дал вам свободу и показал вам, что, невзирая на трагедию, которая его окружает, повседневный мир занимается своими делами, совсем как пахарь на картине Брейгеля [179] Имеется в виду «Пейзаж с падающим Икаром». , терпеливо идущий за плугом, или рыбаки, разворачивающие лодку. Пока Икар падает с неба, люди вспахивают борозду за бороздой, прочерчивая путь, противоположный разрушению, и, несмотря на его трагедию, пахарь и лодка возвращаются домой.

Развивая мысль дальше, единственная правда, соединяющая жизнь с искусством, – это то, что жизнь – это бегство от себя, и что даже когда мы спасаемся бегством в искусство, именно оно описывает этот побег, постоянное спасение от того, что есть. Но это не уход в фантазию, а прочь от нее, назад к здравомыслию того, от чего мы бежим. От жизни мы спасаемся бегством в мир пьесы и на время оказываемся плененными ее миром. Но после благословенной волны утешения и облегчения действительность, как докучливое море, снова пытается вторгнуться в нашу жизнь. Реальность вторгается в пьесу, когда Ромео описывает лавку аптекаря, пусть нищенскую, убогую, но противостоящую судьбе и потере веры. Теперь и у аптекаря есть надежда. Приход Ромео, для которого в тот момент деньги не имеют значения, обогатил бедствующего аптекаря, его жизнь изменится к лучшему, нищенское убранство каморки преобразится. И на мгновение вы прекращаете думать о презренной нищете.

То же самое вы испытываете, когда вы слышите, как в сумерках Макбет говорит о грачовнике, пенистых волнах, всех океанах мира. Или когда в неожиданной тишине наемный убийца видит запоздалого путника, заплутавшего в темноте. Тот понукает своего коня, чтобы побыстрее добраться до постоялого двора. Вы не слышите, что для путника тот двор – укрытие от ужаса, но можете вообразить себе, как скамьи в нем отражают пламя факелов, поблескивающую оловянную и разномастную глиняную посуду, посыпанный песком пол, на котором среди тяжелых башмаков усталых землепашцев отдыхают овчарки. Также неподвижны и их губы. На изборожденных морщинами лицах усы белы от пены пива, утолившего их жажду. Адвокат или врач, чьи заботы не требует большой затраты физических сил, увлечены оживленной беседой. Пара юнцов пялится на девчонку за стойкой, перемигиваясь и слегка подталкивая друг друга локтями. Вы знаете, что не один, так другой сегодня вечером завоюет ее благосклонность. И можно бесконечно продолжать населять умы посетителей таверны воспоминаниями, надеждами, намерениями, всевозможными умыслами и желаниями, и все это в словосочетании «постоялый двор», куда с заметным облегчением торопит своего коня наездник запоздалый, а вокруг него убийственная темнота, и много пищи для размышлений внимательному зрителю. Но дело в том, что на самом деле никаких скамей, землепашцев, собак и очага не существует, как и самого постоялого двора. Все это выдумка придуманного персонажа, вымысел, чтобы в напряженный момент драмы освободить вас от жизни и от искусства и удержать вас там на время в легком недоумении, очарованным людьми, которые ступают на сцену безо всякого видимого усилия, кроме внутренней энергии, которая подталкивает их вперед и заставляет их действовать определенным образом, но сами они не знают, что именно ими движет. И если даже они не всегда это понимают, зачем понимать это вам, отражению отражений?

И эти незатейливые картинки сильнее, чем все слова и образы тьмы, несчастий и отчаяния, дают вам представление о том, насколько трагична трагедия. Трагические фигуры трагичны потому, что они отвергли безобидную обыденность очага и полей – заурядность, от которой они хотят убежать и в которую так жаждут вернуться. Мы ведь всегда тянемся к простоте и чистоте, к тому чтобы видеть, какой могла бы быть жизнь. Они – узкие бойницы в стенах крепости знакомых нам вещей, и по мере того, как вы поднимаетесь по винтовой лестнице драмы, вы смотрите на то, что могло бы быть, вы воображаете счастье.

А дальше зритель заселяет мир, созданный сочинителем, и делает этот мир своим не только на два часа, пока на сцене идет пьеса, но, если этот мир по-настоящему живой, помнит его всю жизнь, потому что необходимость в нем не может быть удовлетворена. Зритель требует быть освобожденным от своего освобождения, убежать от литературы в жизнь точно так же, как ему нужно спастись от жизни в литературу. Так устроен человек. Так всех нас совесть превращает в ангелов, парящих, как чайки, над морем бед, как свободолюбивые посланцы Бога.

Главное – свобода, и если тебе в ней отказано, тебе остается только плакать и смягчать боль тех, кто плачет, и ты сопереживаешь Макбету, сбитому с ног, прижатому к земле, отданному в добычу снам и страхам; Гамлету в его Дании-тюрьме, заточенному в скорлупу дурных снов; Отелло, погрязшему в трясине со скопищем кишмя кишащих жаб и стремящемуся вырваться из нее в Понтийское море, и Лиру, распятому и приговоренному к колесованию на огне.

Ты пришел в театр для освобождения, чтобы увидеть принцев в тюрьме, чтобы страдать и сопереживать каждому из них и хотеть открыть окна и избежать страдания.

И дело поэта – открыть окно, распахнуть ставни в темнейшие моменты драмы. Нежная элегия Гертруды по погибшей Офелии заново открывает для нас всю непорочность, грубость и простоту природы, отводит от нас навязчивые страхи, рожденные клаустрофобией двора, с их зловещими перешептываниями и роковым заговором. В воображении читателя элегия освобождает его даже тогда, когда она накладывает тяжелую обязанность на королеву сообщить Лаэрту о смерти Офелии. Кейт Хамлет умирает снова, возвращается к природе, из которой мы все вышли и в которую уйдем: лютики, крапива, купавы, «пальцы мертвеца», ручей с раскинувшейся над ним ивой и зеркальный поток Эйвона – реки, которая всегда присутствовала в моем воображении. В те жалких два часа, что вы в театре, вы воображаете себя свободными.