Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Хемингс и Конделл тоже не поскупились на подношения и поведали о своем друге и товарище, что его ум и рука были заодно и он выражал свои мысли с такой легкостью, что сразу писал набело. Они не видели клякс в моем мозгу, которых было так много, что даже Бен остался бы доволен [178] В разговоре с шотландским поэтом Уильямом Драммондом в 1619 г. Джонсон утверждал, что Шекспир за всю жизнь не перечеркнул ни одной строки, а надо бы было вычеркнуть тысячу. . Многое можно простить человеку, который честен с тобой наедине, когда это по-настоящему важно. Первое фолио имело немалое значение, и я прощаю моим товарищам-составителям все досадные ошибки и недоработки в их труде. Все это мелочи по сравнению с тем, что они сделали. Джонсон был прав: фолио – лучший памятник, чем фигура, встроенная прямо над моей могилой в стену за алтарем церкви, пусть даже она и совершеннее творения Дройсхута. К концу жизни я стал походить на дядю Генри, и грубое лицо старого селянина меня вполне устраивало. Я мог бы сойти за мясника, а не сочинителя. Внизу на мемориальной доске начертана хвалебная надпись, да еще и на латыни.

Judicio Pylium, genio Socratem, arte Maronem:

Terra tegit, populus maeret, Olympus habet.

Нестор по мудрости, Сократ по гениальности, Вергилий по поэтичности: его скрыла земля, по нему скорбят люди, он принадлежит небу. Шесть утверждений, пять из которых с большими притязаниями и одно лишь верно. А если вы думаете, что они все справедливы, я не попусту марал бумагу.

И я не попусту тратил чернила, если вы воспринимаете мои пьесы только лишь как пьесы, лишь плод моего воображения, фантазии, а не неоспоримые истины или руководства к действию, по управлению вашими империями и общественными институтами. Они не представляют непреложных истин о кажущемся и действительном, порядке и анархии, самопознании или потемках человеческой души, хотя в них есть и это, и многое другое. Они не претендуют на то, чтобы быть жизнью, они лишь ее отражение, они рождаются и живут, как люди, а потом, как люди, умирают. Им необязательно иметь глубокий смысл. Они всего лишь развлечение, пусть даже жестокое. На сцене одна голая фигура или двое-трое застигнутых бурей спутников. Они помогают друг другу выжить одной лишь силой воображения, воли и внутренней одержимостью, а не проповедями и нравоучениями. На подмостках жизни они утешают друг друга словами, как утешаем себя все мы – те, кто их смотрит и слушает. В этом единственный смысл моих пьес. Смысл жизни. Нет никакого другого вечного значения – ни в жизни, которая есть воплощенная драма, ни в драме, которая есть воображаемая жизнь. Имеет значение лишь творческая энергия, то, что ты испил чашу жизни до дна, что пьеса удалась. Да, в жизни и творчестве бывают мгновения, когда кажется, что правда постижима, – но это тоже иллюзии, прозрения, видения божественной истины – зовите их как хотите. Из волшебства театра мы возвращаемся в наши унылые рассудочные дома, где отворачиваемся от тайны жизни и сталкиваемся со смертью, которая, несмотря на все, что о ней написано, никакая не тайна. Жизнь – вот настоящая загадка, а в том, что ты познал смерть, нет никакого таинства, потому что мертвые, как известно, ничего не ведают.

Ага, подожди-ка, призрак! Постойте, сэр! Я слышу, как вы обрываете меня на полуслове. Как же ты можешь говорить, что мертвые ничего не знают, когда ты сам обращаешься к нам с того света? И голос твой звучен и ясен и хорошо осведомлен?

Но только неискушенные среди вас зададутся таким вопросом. Остальные же знают, что на самом деле это тоже пьеса. И ее делает еще более нереальным то, что она написана призраком. И что ж? Каждый из нас – актер, игрок. Ричард Глостер, например, говорит, что он играет несколько ролей. Жак утверждает то же самое обо всех людях. Яго еще более вызывающе произносит: «Нет, я не тот, каким кажусь». А Гамлет с ними не согласен, заставляя нас задуматься: есть ли настоящий человек, или человек – сумма ролей, которые он играет? В чем истина – в мысли или в действии? Кого выбрать – Гамлета и Яго? Оба убедительны. Про себя могу сказать, что никто и никогда не был таким множеством людей – мужчин и женщин, божеств и чудовищ. Я перебывал в шкуре и в душах колоссального числа всевозможных персонажей, ведь я полжизни посвятил намеренному обману чувств. Но, проснувшись однажды утром, я неожиданно почувствовал, как я устал существовать внутри всех этих страдающих душ полководцев, пронзающих себя мечом, или возлюбленных, умирающих в склепах. Я написал прощальную пьесу, продал свой пай в театре и отправился домой.

Вы знаете, что было дальше. Сын разорившегося перчаточника стал дворянином (не без права), вернул семье королевство, восторжествовал над неудачей, причиняющей людям столько горя, и вернул то, что потерял король-отец. В обществе, настороженно относящемся к бродяжничеству, я превратил скитания в добродетель, сделал актерство влиятельным и даже благородным поприщем. Но возвращение утраченного не принесло мне желаемого удовлетворения. Грусть осталась, и почему-то живут сомнения, разочарование, страх иллюзий, самообман, и тень утраты не покидает сцену. Дождь, град и ветер всегда неподалеку.

Я продолжал обманывать себя: занимался судебными исками, покупкой земель, давал взаймы, подсчитывал урожай, и эта так называемая «настоящая» жизнь была невыносима. Ничто не могло заменить соблазн и обольщение театра. За это я его так и любил. Для меня он был сутью жизненной игры, длинной или короткой, ее вечное присутствие. Мы играем роли, которые нам поручает история, наследственность, общество и которые мы создаем сами – для себя, своих родных, друзей и врагов. Мы задумываем сюжет, распределяем роли, приглашаем публику, сочиняем в уме сценарий. Мы верим или притворяемся, что верим в то, что наша жизнь в наших руках и будущее тоже. Мы обманываем всех и больше всех – себя. И всегда помним, что единственная цель слов – утаивать мысль. В эту игру я играл всю жизнь.

Ведь я же актер, пьеса – моя стихия. Действительно ли Глостер стоит на краю Дуврского утеса? Нет. Но он и вправду ослеп, потому что мы видели, как ему выкололи глаза. А тот селянин действительно его сын, потому что вы слышали, как он это сказал, слышали, как он сказал, что он всего лишь притворяется крестьянином. Эдгар произнес свои слова после того, как ему на сцене выкололи глаза. И неважно, что это были овечьи глаза и заученные слова. И их, и вас обманули. Отец и сын – актеры в пьесе. То же самое происходит с Кассием, который с кровью Цезаря на руках представляет себе будущую пьесу об его убийстве. Ведь пройдут века, и в странах, что еще не существуют, актеры будут представлять наш подвиг. Но ведь человек, произносящий те слова, – актер, который бросает взгляд не только вперед, но и назад – на того самого Цезаря, который, как все мы, тоже был актером на мировой сцене.