Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Вернулся Арсений. Он вошел румяный, с красными руками, и на ботинках его был снег.

— За водой ходил. П’идется подождать, когда закипит чайник. У нас тут газа-то нет. Плитка да ке’осинка. И все-таки лучше, чем у вас, ей-богу. Люблю наш Абакан. — Он сел и принялся рассказывать о своих поездках по тайге, о работе в музыкальной школе, о театре: — Я, б’ат, по тайге-то поездил…

Дмитрий Николаевич подумал: «Как это у него обыденно звучит — «поездил». Все равно как поездил по Кавказу, по Белоруссии… А ведь тайга — место заповедное…»

— Мне п’иходилось и с таежными медведями вст’ечаться. Се’ьезно. Здесь есть сказитель. Лет восьмидесяти ста’ик — вот я за ним однажды гонялся! Куда нн п’иеду, гово’ят — «только что выехал». И знаешь, где я его нашел? В тайге. Он соби’ался идти на медведя, да я ему помешал.

— Значит, с медведем ты все-таки не виделся?

— Нет. В тот ’аз — нет. А вообще мы знакомы.

— Чем же ты сейчас главным образом занимаешься?

— ’аботаю в здешней музыкальной школе п’еподавателем фо’тепьяно и исто’ии музыки. Это и есть моя главная п’ивязанность. К учительству, ты знаешь, п’извание надо иметь. А я люблю педагогическое дело. Но бывает, что наскучит учить музыкальной азбуке малышей и ставить им ’уки. Это нелегко и неизвестно, что сулит в будущем. Конечно, очень п’иятно, когда твоя ученица с блеском сдает экзамен в столичной консе’вато’ии. В п’ошлом выпуске у меня была такая девочка. Хакаска, между п’очим. Это тоже, учти, имеет значение — девочек здесь не так уж охотно учат, и эту я вы’вал почти насильно у ’одителей. П’остые люди — что с ними поделаешь? Ну, ’азумеется, моя Габ’иель — не из ’ядовых. Она и сама — малютка совсем, восьми лет, сумела п’отивопоставить волю свою насилию ’одителей. Не без моей помощи, конечно. Так с чего я начал?

— Что тебе — иногда надоедает…

— Да, да. Я отвожу душу в поездках. Поездки эти — тоже не п’огулки. Я изучаю хакасскую музыку и соби’аю фолькло’ для И’кутского научно-исследовательского института.

— Так ты бы оставил школу…

— Невозможно. Не так-то легко объяснить, чем мне этот п’оцесс до’ог, то есть я не знаю — сумеешь ли ты понять… Я соби’аю и коплю не для себя. Я не скупец, не коллекционе’ и не из тех, для кого научная ’абота, поиски эти являются самоцелью. Я должен отдавать найденное, и отдаю, и хочу видеть, как это п’ививается.

«Странно, — подумал Дмитрий Николаевич. — Ведь это примерно то же, что я ему говорил в машине, а он — мне не поверил!..»

Однако он промолчал.

— ’аботаю и с выпускниками — все это дети из п’остых семей, с невысоким общим ’азвитием, по’ой полные самых нелепых п’едставлений о жизни, п’ед’ассудков, и вот они иг’ают т’ехголосые инвенции Баха; изучают исто’ию музыки. Иногда я бе’у их с собой в мои поездки. Вот так и получается, что мои две п’офессии — педагогическая и научная — восполняют одна д’угую, составляют нечто единое…

— И кроме того ты пишешь музыку для пьес местных драматургов?

— О, да. И даже музыкальную пьесу сочинил в соавто’стве с одним из них. Она ’епети’уется сейчас в теат’е, и ты увидишь ее…

Арсений говорил долго и все так же темпераментно о своих учениках, которые сейчас учатся в консерваториях в различных городах Союза, выступают в ансамблях, на фестивалях…

Подсев к роялю, он наигрывал хакасские песни, собранные ими обработанные:

— Сбо’ник готовлю.

Так незаметно пролетел вечер.

Часы пробили одиннадцать. Арсений встал и на цыпочках подошел к постели. Анна Александровна спала.

Он наклонился и осторожно поцеловал ее в висок.

— Я, знаешь ли, наме’ен свозить ее летом в Москву. Может быть, там ее поставят на ноги. Как ты думаешь?

Он ловил взгляд Дмитрия Николаевича, а тот отводил глаза — он не верил, что человека, пролежавшего пять лет, да притом немолодого, можно где бы то ни было «поставить на ноги». Все-таки он сказал:

— Да, очень может быть. Ведь она же встает понемногу. Почему ты раньше этого не сделал?

— Я возил ее в И’кутск, сюда п’иглашал бесчисленное количество в’ачей. У нее ведь не ’евматизм; у нее полинев’ит, обострившийся в связи с климаксом. Меня обнадеживали — п’ойдет в’емя, и она встанет. Но кажется, она никогда не встанет.

— Сколько Аннушке лет?

Арсений опасливо оглянулся на кровать жены:

— Тише… Пятьдесят шесть, если по-честному. Она ста’ше меня на четы’е года. Непохоже, п’авда? Ей не дать больше со’ока пяти.

Дмитрий Николаевич опять поддакнул, подумав при этом, что Анна поразила его в первую же минуту встречи тем, что оказалась лет на десять старше, чем он предполагал. Он считал ее моложе себя.

— Алисе было бы со’ок пять, — сказал Арсений и вздохнул: Алиса была его младшей сестрой, умершей в годы войны. — Да, да. Они с Женей были школьными под’угами. Пойдем спать, однако. Ты ничего не имеешь п’отив, мы п’иготовили тебе постель в комнате Алисы?

Дмитрий Николаевич усмехнулся:

— Я не боюсь призраков, чудак ты, право. Она так и не вышла замуж?

— Нет.

Арсений зажег свечу, и они поднялись по узенькой лестничке в комнату Алисы.

Дмитрий Николаевич снял фотографию и, улыбаясь, принялся ее разглядывать: две девочки, почти одного роста, в коротких платьях и широкополых шляпах, стояли взявшись за руки и щурясь от солнца. Совсем выцвел и потускнел бледно-коричневый фон фотографии, но воображение дополнило то, что уже невозможно было разглядеть: Дмитрий Николаевич видел за их спинами крышу дома, забор, деревья за ним и белые пятна у ног девочек — это куры. Фотография была любительская и сделана на даче, под Ленинградом, где одно лето он гостил у Арсения, а по соседству жили Татьяна и Женя со своими родителями. Может быть, именно тогда решилась его и Женина судьба… Он вспомнил ее, какой она была со дня их знакомства, в то памятное лето, и наконец в час их прощания, перед его отъездом. Ему показалось тогда, что он не увидит ее больше. Сейчас он старался убедить самого себя, что не было этого ощущения, но это ему плохо удавалось.

Арсений вышел. Дмитрий Николаевич повесил на место фотографию, разделся, дрожа от холодного и сырого воздуха — из окна дуло, — и лег на крепко набитый соломенный тюфяк; легкая пыль, поднявшаяся от тюфяка, защекотала ноздри. Запахло сеном. И снова вспомнилось Дмитрию Николаевичу то лето… Оно было таким далеким, что минутами думалось — было ли?

…Был ли он? Была ли Женя? Сейчас ему казалось, что она в другом мире и путь к ней заказан. Воспоминания, похожие на кадры старого фильма, шли своим чередом, не опровергая этого ощущения. Дмитрий Николаевич видел Женю тринадцатилетней, в платье с горошинами, длинноногую и с острыми локтями. Ее веснушки, и слегка выдвинутый вперед подбородок, и темные небольшие смеющиеся глазки, живые и быстрые, две косы каштанового цвета, отливающие медью, толстые, как жгуты, и круглый затылок, и белую дорожку пробора. У нее был румянец цвета шиповника на крутых скулах. У Жени были красивые тонкие руки с длинными пальцами; иногда они сжимались в крепкие кулачки, тянулись к его лицу и наносили увечья… Однажды она расцарапала ему подбородок — и ногти у нее тогда были не совсем чистые. Мать Арсения смазала ссадины йодом, а про Женю сказала, что она совсем не женственная и поэтому вряд ли выйдет когда-нибудь замуж. Женя заявила, что это и не входит в ее жизненные планы.